Глава VII
Три подруги. — Бринкеры. — Харлем
Читатель, может быть, думает, что наши путешественники забыли о состязаниях, назначенных на двадцатое число? Ничуть не бывало. Напротив, они не раз вспоминали и говорили о них в течение дня. Даже Бен, которого сильно интересовало все попадавшееся на пути, нет-нет да и вспоминал о серебряных коньках, призе победителя. Как настоящий Джон Буль 1, он нимало не сомневался, что его «английская ловкость», «английская сила» и вообще все английские качества и совершенства помогут ему одержать верх на предстоящей гонке и таким образом пристыдить Голландию, а вместе с ней и весь мир. Бен, действительно, отлично катался на коньках. Ему не приходилось, конечно, так часто упражняться в этом искусстве, как его новым товарищам, но зато он умел пользоваться каждым представлявшимся ему случаем и употреблял все силы, чтобы не только сравниться с голландцами, но и превзойти их. Гибкий, стройный, он скользил по льду так же свободно и естественно, как плавает рыба или летает птица. Из всех детей, живших в Бруке и его окрестностях, один только Ганс не думал о серебряных коньках: ему было не до того. Даже Гретель, сидя вместе с матерью у постели больного отца, не раз мечтала о них. Что же касается Гильды, Ричи и Катринки, то все их помыслы вертелись вокруг одного: «На двадцатое число назначены состязания, и призом будут серебряные коньки!» Эти три девочки были почти одних лет, принадлежали к одному кругу общества, но резко различались между собой. С Гильдой читатель уже познакомился и знает, какая это добрая и великодушная девочка. Ричи Корбес была совсем другой. Тщеславная и самоуверенная, она слишком много думала о себе и малейшее противоречие раздражало ее. Кроме того, она придавала слишком много значения происхождению и богатству и смотрела на бедных людей, как на какие-то низкие существа. Они могут, конечно, работать на нее и, пожалуй, любоваться ею, но только издали. Вот почему ее так возмущала даже мысль о том, что Ганс и Гретель будут участвовать в состязаниях. Катринка, живая, легкомысленная девочка, легко подпадала под влияние других. Все любили ее за веселость, но едва ли она могла внушить серьезную привязанность, так как сама не была способна сильно привязаться к кому-либо. Ричи считала общество Ганса и Гретель позорным для себя и своих подруг, и Катринка поддакивала ей. Но если бы она раньше поговорила с Гильдой и узнала ее мнение на этот счет, то наверняка так же охотно согласилась бы и с ней. Отцу Гильды принадлежал лучший дом в Бруке. Его блестящая крыша из отполированной черепицы и ярко расписанный подъезд возбуждали всеобщий восторг. Ричи жила около Амстердама, в великолепном доме, уставленном богатой мебелью. Стены его были обтянуты вместо обоев дорогой шелковой материей, а буфет и шкафы полны серебряной и золотой посуды. У отца Катринки было прекрасное поместье в миле от Брука. Сад, аккуратно разделенный дорожками на ровные квадратики, напоминал шахматную доску и был очень хорош летом, когда на всех клумбах распускались цветы. Катринка больше всего любила белые гиацинты. Ей нравилась их свежесть, аромат и тот несколько легкомысленный вид, с каким они кивали головками при самом легком дуновении ветерка. Какая громадная разница между всей этой роскошью и жалкой хижиной Бринкеров! Бедная Гретель! Еще грустнее и мрачнее обычного был теперь ее дом. Отец лежал и стонал на своей грубой постели. Мать ухаживала за ним, мочила ему голову холодной водой и со слезами молила Бога сохранить ему жизнь. Ганс ушел в Лейден, чтобы повидаться с доктором Бёкманом и попросить его поскорее навестить больного. Гретель, сердце которой сжималось от горя и страха, кое-как управлялась по хозяйству. Она вытерла мокрой тряпкой кирпичный пол, принесла торф, развела небольшой огонь и растопила лед, чтобы не было недостатка в воде. Покончив с этим, она села на скамеечку около матери и стала упрашивать ее лечь и постараться заснуть. — Ты так устала, мама! — прошептала она. — Ведь ты ни на минуту не заснула в эту ужасную ночь! Посмотри, какую славную постель я тебе устроила! Я положила на нее все, что можно, чтобы тебе было помягче. Вот твоя кофта. Сними свой праздничный наряд и дай мне. Ты увидишь, как аккуратно я сверну его и уложу в сундук. Метта покачала головой, не сводя глаз с лица мужа. — Я могу присмотреть за ним, мама, — настаивала Гретель, — и разбужу тебя, как только он пошевельнется. Ты так побледнела, и у тебя такие красные глаза. Мама, милая мамочка, пожалуйста, ложись! Но ее просьбы не привели ни к чему: Метта боялась отойти от постели больного мужа. Гретель тревожно взглянула на нее и задумалась. Очень ли дурно поступает она, любя отца и мать неодинаково? Отца… Да, его она боится, а к матери чувствует такую сильную, такую горячую любовь! «А вот Ганс не то, что я, он очень любит папу, — думала она. — Положим, я плакала, когда папа в прошлом месяце схватил нож и разрезал себе руку; мне и теперь очень жаль его: он так стонет! Может быть, и я люблю его, и уж не такая я дурная, испорченная девочка, как мне кажется?.. Да, я люблю бедного папу, хоть и не так сильно, как Ганс, потому что боюсь его, а Ганс такой сильный, что ничего не боится… Господи! Неужели же папа никогда не перестанет стонать? Бедная мама, как она печальна! О, только бы не умер отец! Боже, помоги нам, не дай ему умереть!» И Гретель стала горячо молиться. Она не могла бы сказать, сколько времени продолжалась ее молитва. Около постели больного стоял большой глиняный таз, в котором горел торф. Гретель поставила его сюда, «чтобы папа не дрожал». Она взглянула на пламя, освещавшее фигуру матери. Как оживляется ее истомленное лицо, когда по нему пробегает красноватый отблеск! А ее юбка и корсаж выглядят совсем новыми. Потом Гретель сосчитала все стекла в окнах, по большей части разбитые, но аккуратно замазанные; осмотрела все трещины в стенах и перевела глаза на хорошенькую резную полку, сделанную Гансом. На ней лежала фамильная драгоценность — толстая Библия в кожаном переплете с медными застежками. Это был свадебный подарок родителей Метты. «Какой молодец Ганс: он может сделать все! — подумала Гретель. — Если бы он был здесь, то, наверное, сумел бы положить папу как-нибудь поудобнее, чтобы тот не стонал. Господи, Господи, когда же он выздоровеет, когда перестанет мучиться!.. А нам теперь уж нечего и думать о состязаниях: мы не попадем туда!» И слезы полились из глаз Гретель. — Не плачь, моя девочка, — нежно сказала Метта. — Болезнь отца, может быть, не так опасна, как нам кажется. С ним и раньше бывали такие припадки. Гретель не могла удержаться и зарыдала. — О, мама, я плачу не только от этого… ты не знаешь… я очень, очень дурная девочка! — Ты, Гретель, такая терпеливая, такая добрая! — сказала Метта, с любовью взглянув на нее. — Ну, перестань же, моя милая. Ты разбудишь отца. Гретель прижалась головой к коленам матери, стараясь удержать слезы. Ее худенькая смуглая рука лежала в загрубевшей от работы руке Метты. Ричи, наверное, содрогнулась бы от одной мысли прикоснуться к таким рукам, а между тем в их крепком пожатии было столько нежности, столько любви! — Папа хотел сжечь тебя, мама, — сказала, наконец, прерывающимся голосом Гретель, подняв голову, — да, сжечь. И я видела… видела сама… что он смеялся! — Тс-с-с! Молчи! Метта так неожиданно и быстро остановила ее, что даже Рафф Бринкер, лежавший неподвижно, как мертвый, вдруг пошевелился. Гретель замолчала и стала тихо водить рукой по юбке матери на том месте, где она было прожжена. * * *
Позавтракав и отдохнув, наши молодые путешественники вышли из кофейной. Петер еще не оправился от тяжелого впечатления, произведенного на него рассказом Ганса, и шел, глубоко задумавшись. — Проснись, дедушка! — крикнул ему Людвиг. — Что же ты не говоришь, куда идти? — Сюда, сюда, друзья! — сказал Петер, вспомнив о своих обязанностях предводителя. — Пройдемся по городу! И мальчики пошли по выложенному кирпичами тротуару, который лежал на одном уровне с замощенной булыжником улицей. Какая-то странная фигура двигалась им навстречу. Вблизи это оказался маленький человечек в черной одежде и коротком плаще. На голове у него были парик и треугольная шляпа с прикрепленной сзади длинной креповой вуалью. — Какой уморительный! — сказал Бен. — Кто это такой? — Глашатай, — ответил Ламберт. — Должно быть, кто-нибудь умер. — Так это траурный костюм? — Нет-нет! Глашатай уведомляет родных и друзей покойного о его смерти и присутствует на похоронах… — Какой странный обычай! — Мы привыкли к нему… А вот и новое существо явилось на свет! Бен вытаращил глаза. — Что ты имеешь в виду? — воскликнул он. — Взгляни вон на ту дверь. Видишь хорошенькую красную подушечку для булавок, которая висит над ней? — Ну, вижу. — Это значит, что в доме родился мальчик. — Почему же мальчик? — Потому что когда родится девочка, то вывешивают не красную, а белую подушечку. У богатых эти подушки бывают очень красивы, с лентами и кружевами; но и бедные стараются по возможности хоть чем-нибудь украсить их. — Смотри, смотри, там родилась девочка! — воскликнул Бен. — Белая подушечка висит над дверью вон того дома со смешной крышей! — Я не вижу никакой смешной крыши. — Ах, я все забываю, что тебе они не кажутся смешными. Я говорю про дом, который стоит рядом с большим зеленым зданием. — Верно, там родилась девочка… — Послушай-ка, Петер! Нам нужно поскорее убираться с этой улицы новорожденных. Все эти младенцы того и гляди заревут! Петер расхохотался. — Я избавлю вас от такой музыки. Мы лучше пойдем послушать знаменитый Харлемский орган. Церковь теперь отперта. Петер был прав: церковь действительно была открыта. Службы не было, но на органе кто-то играл. Музыка волнами вырвалась из храма, когда они входили в него. Звуки эти, гармонически сливаясь, то гремели, напоминая шум рассвирепевшей бури или рев океана, хлынувшего на берег, то замирали, сменяясь серебристым звоном колокольчиков, а потом снова разрастались и наполняли весь храм. Вдруг раздался какой-то жалобный стон, как будто голос человека, молящего о помощи. Громовые раскаты заглушили его, но он послышался опять, еще раз. Буря стала затихать, замер и человеческий голос. Полилась нежная, чарующая мелодия, в которой было что-то неземное. Бену и Петеру казалось, что они слышат пение ангелов. Вдруг кто-то дернул Петера за рукав. — До каких же пор будем мы стоять тут? — сказал Карл. — Уж давно пора идти. Делать нечего, пришлось уходить. — Какая чудесная музыка! — восхитился Бен. — Это лучшее из того, что я видел или слышал в Голландии! Выйдя из церкви, путешественники остановились, чтобы сговориться насчет дальнейшего маршрута. Решено было немедленно отправиться в Лейден, и через несколько минут вся компания весело бежала по льду канала. — Если хочешь видеть Харлем во всей красе, — сказал Ламберт, обращаясь к Бену, — то приезжай сюда летом. Нигде во всем мире ты не увидишь столько прелестных, редких цветов. Кроме того, здесь много прекрасных мест для загородных прогулок, а лес из высоких, развесистых вязов тянется на несколько миль. Нет дерева лучше голландского вяза. Разве только английский дуб может сравниться с ним. — Да, да, английский дуб, — машинально повторил Бен. Мысли его унеслись далеко, в Лондон, и вот уже образы маленького брата Робби и сестры Дженни носились перед ним. Джон Буль – прозвище типичного англичанина, по имени простоватого фермера из памфлета английского публициста Джона Арбетнота.
© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.