Глава XII
Операция. — Гретель и Гильда
Прошло уже четыре дня с тех пор, как мы покинули Бринкеров. Посмотрим, что делается у них. Рафф стал еще бледнее; у него даже нет лихорадки, но он по-прежнему ничего не помнит и не сознает. Доктор Бёкман здесь. Он вполголоса говорит что-то высокому молодому человеку, который внимательно слушает его. Это его ассистент. Ганс стоит в сторонке, у окна, не решаясь подойти ближе, пока его не позовут. — Как видите, Волленговен, — говорит доктор Бёкман, — все признаки указывают на… — и он заговорил на каком-то языке, в котором самым удивительным образом перемешивались голландские и латинские слова. Через некоторое время, заметив, что Волленговен с недоумением смотрит на него, доктор удосужился перейти на обыкновенный, удобопонятный язык. — Так я хочу сказать, — продолжал он, — что в настоящем случае мы видим те же признаки, как и у Рипа Дондерденка. Тот упал с мельницы и после падения лишился памяти и рассудка, а потом впал в полнейший идиотизм. Одно время он лежал так же неподвижно, как и этот больной, так же стонал и постоянно хватался за голову. Мой ученый друг, ван Шоппен, сделал ему операцию и нашел под черепом небольшую опухоль, давившую на мозг. Она-то и была причиной страданий его пациента. И ван Шоппен вырезал ее. Замечательная операция! — А больной остался жив? — почтительно спросил ассистент. Доктор нахмурился. — Насколько я помню, пациент умер, — проворчал он, — но дело не в этом. Главный интерес заключается в самой болезни и произведенной над больным операции. Обратите внимание… И доктор снова заговорил на своем мудреном языке. — Но, мингер, — поспешил прервать его Волленговен, знавший, что Бёкман способен проговорить несколько часов, если его не остановить сразу, — не забудьте, что вам сегодня нужно побывать еще в нескольких местах. У вас три ноги в Амстердаме, глаз в Бёрке и опухоль на канале. — Опухоль может подождать, — задумчиво проговорил доктор. — Да, это тоже интересный случай, очень интересный! Больная в течение двух месяцев не могла поднять головы — великолепная опухоль! Бёкман заговорил громко, забыв, где он и зачем пришел сюда. Волленговен опять попытался остановить его. — А этот больной? Вы полагаете, что операция принесет ему пользу? — Да, да, конечно, — опомнившись, пробормотал доктор. — По крайней мере, я надеюсь. — Если кто-нибудь может помочь ему, то, конечно, только вы, мингер, — с жаром проговорил ассистент. — Во всей Голландии нет другого такого хирурга. Доктор нахмурился и, проворчав что-то о не имеющей отношения к делу болтовне, подозвал Ганса. Знаменитый врач терпеть не мог объясняться с женщинами, в особенности когда дело шло об операциях. «Беда с этим бабьем! — говорил он. — Того и гляди завизжат или упадут в обморок». А потому он предпочел потолковать с Гансом и, объяснив ему состояние Раффа, высказал свои соображения относительно операции. Ганс то бледнел, то краснел, слушая доктора и временами бросая тревожные взгляды на больного. — Вы говорите, мингер, что операция опасна и отец может умереть? — дрожащим голосом прошептал он. — Да, мой мальчик. Но гораздо больше вероятность, что он не умрет, а выздоровеет. Очень жаль, что я не могу изложить тебе все это вполне точно и научно. Ты все равно ничего не поймешь. Ганс промолчал. — Да, ты все равно ничего не поймешь, — с досадой повторил доктор Бёкман. — И каждый раз одно и то же. Как только предложишь серьезную операцию, прежде всего спрашивают: «А вынесет ли ее больной?» — Но ведь в этом вопросе заключается для нас все, мингер, — с достоинством сказал Ганс. Доктор Бёкман смутился и быстро взглянул на него. — Да-да, ты прав, мой мальчик, а я старый дурак. Конечно, никакой сын не может отнестись равнодушно к вопросу о жизни или смерти своего отца. Это вполне понятно. Я говорил очень глупо и необдуманно. — Отец умрет, если не делать операцию? — спросил Ганс. — Умрет, и очень скоро. Давление на мозг все увеличивается, и кончится смертью. — И вы говорите, что операция может спасти его? — продолжал Ганс. — Скоро ли мы узнаем, есть ли надежда на выздоровление? Доктор Бёкман нетерпеливо передернул плечами. — Может быть, через час, а может быть, через сутки. Переговори с матерью, и пусть она решит, но только поскорее: у меня еще много дел. Ганс подошел к Метте и в первую минуту не мог произнести ни слова: у него сжалось сердце, когда он увидел ее бледное, встревоженное лицо. — Мне нужно поговорить с мамой наедине, — сказал он, наконец, обращаясь к сестре. Гретель, не понимавшая, что это все значит, с негодованием взглянула на брата и пошла к двери. — Останься, Гретель — грустно сказал Ганс. — Сядь здесь. Он отошел с матерью к окну, а доктор и ассистент приблизились к постели Раффа и стали вполголоса совещаться между собой. Это не могло потревожить больного: он ничего не видел и не слышал. Только слабые стоны доказывали, что он еще жив. Ганс шепотом, стараясь, чтобы ни одно слово не долетело до Гретель, передал матери свой разговор с доктором. Метта, сдерживая дыхание, слушала его, полуоткрыв сухие, запекшиеся губы. Раз у нее вырвалось рыдание, заставившее Гретель вздрогнуть; но она тотчас же сдержалась и пересилила свое волнение. Когда Ганс закончил, Метта обернулась и, с отчаянием взглянув на своего бледного, распростертого на постели мужа, бросилась к нему и упала на колени около постели. Бедная маленькая Гретель! Она ничего не понимала и вопросительно посмотрела на Ганса. Он стоял, опустив голову, и как будто молился. Девочка перевела глаза на доктора — он осторожно ощупывал голову отца; посмотрела на ассистента — он закашлялся и отвернулся. Наконец Гретель снова взглянула на мать и не выдержала. Она подбежала к ней, обняла ее, тоже опустившись на колени, и со слезами начала молиться, умоляя Бога сжалиться над ними. Когда Метта встала, доктор Бёкман тревожно взглянул на нее и резко спросил: — Ну, что же, матушка? Согласны вы? — Ему будет больно… очень больно? — Не знаю. Вероятно, нет. Согласны вы? — Вы говорили, что это может спасти его… Ведь так? А может быть… может быть… Метта не договорила. — А может быть, он не вынесет, — докончил доктор. — Но мы надеемся, что все закончится благополучно. Он взглянул на часы, а ассистент с нетерпеливым жестом подошел к окну. — Решайте же, матушка. Да или нет? Ганс, вообще очень сдержанный, нежно обнял мать и припал головой к ее плечу. — Доктор ждет ответа, — прошептал он. Уже много лет Метта была полновластной хозяйкой в доме и по своему усмотрению распоряжалась всем. Она привыкла полагаться только на себя и до сих пор смотрела на Ганса как на мальчика. Но в эту минуту, когда она чувствовала себя такой слабой и беспомощной, ей показалось, что сын ее вдруг вырос, что он может быть ее опорой. В его нежном объятии сказывалась сила. Она с мольбой взглянула на него. — О, Ганс! Как же мне решить? — Как укажет тебе Господь, мама. Метта подняла глаза и с минуту стояла неподвижно, благоговейно сложив руки. Она молилась горячо, всем сердцем, и молитва ободрила ее. — Я согласна, мингер, — сказала она, обернувшись к доктору. — Гм! — проворчал Бёкман, как бы говоря: «Долгонько же вы раздумывали, моя милая!» — и сказал что-то вполголоса своему ассистенту. Тот почтительно, но несколько растерянно выслушал его: он заметил, что глаза сурового хирурга были влажны. Гретель молча, дрожа от страха, смотрела на все происходившее. Когда же доктор открыл кожаный футляр и стал вынимать оттуда острые блестящие инструменты, девочка бросилась к матери. — О, мама, мама! — с ужасом воскликнула она. — Что им сделал бедный папа? Неужели они хотят убить его? — Не знаю, моя девочка, — растерянно ответила Метта, с отчаянием взглянув на нее. — Не знаю! — Нет, это не годится, матушка! — строго сказал доктор Бёкман и в то же время бросил быстрый, проницательный взгляд на Ганса. — Я попрошу вас уйти отсюда вместе с вашей дочкой. Мальчик может остаться. Метта выпрямилась, и глаза ее блеснули. Она сразу как бы преобразилась и казалась теперь совсем другой женщиной, не знающей ни страха, ни слез. — Я останусь около мужа, мингер, — тихо, но решительно проговорила она. Доктор Бёкман привык, чтобы его приказания исполнялись беспрекословно. Он строго посмотрел на Метту, но, встретив ее взгляд, смягчился. — Вы можете остаться, — сказал он, тронутый ее решимостью. А Гретель уже исчезла. В дальнем углу комнаты была дверь в маленький темный чуланчик, где стояла ее сколоченная из досок, похожая на ящик, постель. Никто не увидит ее там, если она затворит дверь. Доктор снял сюртук, налил воды в большой глиняный таз и, поставив его около постели, взглянул на Ганса. — Могу я положиться на тебя, мой мальчик? — Можете, мингер. — Хорошо, я верю тебе. Стань тут, у изголовья, а мать сядет около тебя — вот так! Он поставил стул и усадил на него Метту. — Помните, моя голубушка, — сказал он, — что я не потерплю ни слез, ни обмороков. Метта ответила только взглядом, но таким, что доктор тотчас же успокоился. — Ну, Волленговен! Гретель, из глаз которой лились слезы, смотрела в щелочку, немножко приотворив дверь. О, этот футляр со страшными инструментами! Ассистент подал доктору один из них. Тут Гретель не выдержала. Она выскочила из чулана, схватила свою кофту и убежала из дому. * * *
Школьный колокол зазвонил, и в то же мгновение толпа мальчиков и девочек высыпала на канал. Был час рекреации 1. Целое утро дети сидели смирно в классах и теперь вознаграждали себя криками, смехом и громким говором. Ничто не нарушало их веселья. Разве можно думать об уроках в такой чудный солнечный день? Латынь, грамматика, арифметика — все это осталось в школе. Учитель превратился в нарицательное имя существительное, и никто не думал о нем. Лед такой гладкий и так приятно скользить по нему, что решительно все равно, где лежит Голландия — на Северном полюсе или на экваторе. И к чему ломать себе голову над инерцией и силой тяготения, когда все дело в том, чтобы избежать толчков и перегнать товарищей! До Гретель долетали их веселые голоса и взрывы смеха, но она не обращала на них внимания. Она ничего не слышала, кроме стонов, которые неслись из-за занавешенного окна и становились все громче. Неужели эти незнакомые люди на самом деле хотят убить папу? Она вскрикнула от ужаса и вскочила. — Нет-нет, этого не может быть! — рыдая проговорила она, снова опускаясь на завалинку. — Ведь, там мама… там Ганс… Они не позволят обижать папу! А как они оба были бледны, и Ганс — даже Ганс плакал! «И зачем этот злой старик велел мне уйти, а его оставил? — думала она. — Я бы обняла маму… я бы все время целовала ее. Она так любит, когда я ласкаюсь к ней… говорит в это время так нежно и гладит мои волосы!.. Отчего это вдруг стало так тихо? Что если папа умер… и мама, и Ганс! А я… что же тогда будет со мной?..» И Гретель, дрожа от холода, закрыла лицо руками и горько зарыдала. Бедная девочка совсем измучилась за последние четыре дня. Она управлялась со всем хозяйством, в свободное время старалась утешить и развеселить мать, а по ночам горячо молилась вместе с ней. Гретель понимала, что в настоящую минуту в их доме происходит что-то таинственное и ужасное — такое ужасное, что даже милый, добрый Ганс не решился ничего рассказать и объяснить ей. Потом явились новые мысли. Как мог Ганс скрывать что-то от нее? Ведь дело идет и о ее отце. Она уже не ребенок. Однажды, когда папа схватил нож, она вырвала его у него из рук. И еще недавно, в эту ужасную ночь, она заставила его отпустить маму, в то время как Ганс, хоть и очень большой, не мог сделать ничего. Почему же на нее смотрят как на маленькую?.. Опять все стихло… Какая страшная тишина! Если бы Анни Бауман не ушла в Амстердам, а осталась дома, было бы не так тоскливо… Ах, как холодно ногам! Что это с ней? Она как будто поднимается в воздух. Нет, так нельзя: ее помощь может каждую минуту понадобиться маме! С трудом приподнявшись, Гретель села и протерла глаза. Как странно, что небо такое голубое и ясное, что у них в доме такая мертвая тишина, а откуда-то доносится веселый говор и смех! Она опять упала, и все перепуталось у нее в голове. Какой смешной рот у доктора… Что это шелестит около гнезда аиста, точно будто говорит кто-то? А какие блестящие ножички были в кожаном футляре; пожалуй, и серебряным конькам не заблестеть так!.. Если бы она надела свою новую кофту, ей было бы тепло… А какая хорошенькая кофта; никогда в жизни у нее не было такой… Да, папа болен, но он не умрет… Бог сохранит ему жизнь… Только бы ушли эти доктора… А, вот они… карабкаются на крышу… Нет, это мама и Ганс… или аисты. Трудно разобрать в такой темноте… Отчего это земля так качается и движется?.. Как хорошо поют птицы… должно быть, зимние… ведь везде лед и снег… Ах, как много птиц!.. Послушай их пение, мама… Разбуди меня, когда начнутся состязания… я так устала плакать… Вдруг чья-то рука опустилась ей на плечо. — Вставай, девочка! — нежно проговорил кто-то. — Ты можешь замерзнуть, если будешь лежать тут. Гретель с усилием приподняла голову. Она еще не совсем проснулась и потому нисколько не удивилась, увидев доброе лицо склонившейся над ней Гильды. Она часто видела ее во сне. Но никогда не снилась ей Гильда такой, как теперь. Неужели это она так толкает ее и кричит: «Вставай, вставай, Гретель! Проснись — здесь нельзя спать!» Гретель опять открыла глаза и взглянула вверх. Да, милая, добрая барышня теперь изо всей силы толкает и тормошит ее. Это уже не сон. Вот и их дом, и гнездо аиста на крыше, и карета доктора около канала. Она совершенно ясно видит все. Только руки у нее ломит да ноги дрожат. Гильда заставила девочку встать и, поддерживая ее, начала с ней ходить. Наконец Гретель совсем опомнилась. — Я заснула, — сконфуженно проговорила она, протирая глаза. — Да, ты заснула, и слишком крепко, — улыбаясь ответила Гильда, у которой от испуга побелели даже губы. — Но, слава Богу, ты теперь проснулась. Опирайся на меня сильнее, Гретель, и ходи до тех пор, пока не согреешься. Вот так! Они некоторое время ходили взад и вперед. — Ну, теперь тебе можно войти в теплую комнату и погреться у огня, — сказала Гильда. — Я отведу тебя домой. — Нет-нет, я не пойду туда! Там доктор. Он велел мне уйти. — Тогда мы останемся здесь, Гретель. Только постарайся ходить быстрее. Я уже давно увидела тебя около дома, но думала, что ты тут играешь… Иди, иди, не останавливайся! И Гильда, поддерживая одной рукой Гретель, расстегивала другой свою теплую меховую кофточку и старалась снять ее. Гретель заметила это. — Ради Бога, не снимайте с себя кофточку! Мне уже тепло; я вся горю… то есть не то что горю, но у меня все тело как будто колет иголками. Пожалуйста, не раздевайтесь! Гретель была так взволнована, что Гильда поспешила успокоить ее. — Хорошо, я останусь в кофточке, — сказала она. — Двигай хорошенько руками, Гретель, хлопай ими — вот так! Ну, теперь твои щеки порозовели. Я думаю, что доктор скоро позволит тебе войти, — наверняка позволит. Разве твой отец так болен? — Ах, он, кажется, умирает, юфрау! — со слезами воскликнула Гретель. — Два доктора пришли к нему, а мама такая печальная и все молчит! Послушайте, пожалуйста, стонет папа или нет? У меня так шумит в голове, что я ничего не могу разобрать. Может быть, папа уже умер! Господи, хоть бы он застонал! Гильда прислушалась. Все было тихо в домике Бринкеров. Она подбежала к окну. — Вы ничего не увидите здесь, — сквозь слезы проговорила Гретель. — Мама занавесила окно промасленной бумагой. Посмотрите лучше в другое, которое выходит на юг. Там бумага прорвалась и можно разглядеть, что делается в комнате. Гильда пошла к другой стене дома. Старая соломенная крыша над ним давно отжила свой век, и из нее торчали пучки соломы. Гильда остановилась. Ей показалось неловким заглядывать в чужие окна. — Поди сюда, Гретель, — позвала она, — и посмотри лучше сама. Может быть, у вас так тихо потому, что твой отец заснул? Гретель хотела подбежать к окну, но у нее задрожали ноги и она не могла двинуться с места. Гильда поспешила к ней на помощь. — Боюсь, как бы и ты не расхворалась, — ласково сказала она. — Нет, я не больна. Но у меня очень тяжело на сердце, хоть глаза такие же сухие, как у вас… Что это? Вы плачете? Плачете о нас! Да благословит вас Бог за вашу доброту! Она горячо поцеловала руку Гильды и поднялась на цыпочки, стараясь заглянуть в окно. Бумага была прорвана в нескольких местах. Гретель прижалась к стеклу. — Видишь ты что-нибудь? — спросила Гильда. — Да. Отец лежит неподвижно: голова его забинтована, и все глядят на него… Ах, юфрау! — воскликнула она, отскочив от окна и сбросив с ног тяжелые деревянные башмаки. — Я должна идти к маме! Хотите пойти со мной? — Нет, мне пора в школу. Слышишь, уже звонят. До свидания, Гретель, я скоро приду. Она улыбнулась, и долго после этого вспоминала Гретель ее добрую, светлую улыбку. Рекреа́ция – перерыв между занятиями, перемена.
© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.