4
Алексашка Меншиков, как попал в ту ночь к Петру в опочивальню, так и остался. Ловок был, бес, проворен, угадывал мысли: только кудри отлетали, — повернется, кинется и — сделано. Непонятно, когда спал, — проведет ладонью по роже и, как вымытый, — веселый, ясноглазый, смешливый. Ростом почти с Петра, но шире в плечах, тонок в поясе. Куда Петр, туда и он. Бить ли на барабане, стрелять из мушкета, рубить саблей хворостину, — ему нипочем. Начнет потешать — умора; как медведь полез в дупло за медом, да напоролся на пчел, или как поп пугает купчиху, чтоб позвала служить обедню, или как поругались два заики... Петр от смеха плакал, глядя, — ну, прямо — влюбленно на Алексашку. Поначалу все думали, что быть ему царским шутом. Но он метил выше: все — шуточки, прибауточки, но, иной раз, соберутся генералы, инженеры, думают, как сделать то-то или то-то, уставятся в планы, Петр от нетерпения грызет заусенцы, Алексашка уже тянется из-за чьего-нибудь плеча и — скороговоркой, чтобы не прогнали: — Так это же надо вот как делать, проще простого. — О-о-о-о-о-о! — скажут генералы. У Петра вспыхнут глаза: — Верно! Раздобыть ли надо чего-нибудь наспех, — Алексашка брал денег и верхом летел в Москву, через плетни, огороды, и доставал нужное, как из-под земли. Потом, подавая Никите Зотову (ведающему Потешным приказом) счетик, — степенно вздыхал, пошмыгивая, помаргивая: «Уж что-что, а уж тут на грош обману нет». — Алексашка, Алексашка, — качал головой Зотов, — да видано ли сие, чтоб за еловые жерди плачено по три алтына? Им красная цена — алтын... Ах, Алексашка... — Не наспех, так и — алтын, а тут — дорого, что наспех. Быстро я с жердями обернулся, вот что дорого, чтобы Петра Алексеевича нам не томить. — Ох, повесят тебя когда-нибудь за твое воровство. — Господи, да что вы, за что напрасно обижаете, Никита Моисеич... — отвернув морду, нашмыгав слезы из синих глаз, Алексашка говорил такие жалостные слова. Зотов, бывало, махнет на него пером: — Ну, ладно, иди. На этот раз поверю, — смотри-и... Алексашку произвели в денщики, Лефорт похваливал его Петру: «Мальчишка пойдет далеко, предан, как пес, умен, как бес». Алексашка постоянно бегал к Лефорту в слободу и ни разу не возвращался без подарка. Подарки он любил жадно, — чем бы ни одаривали. Носил лефортовы кафтаны и шляпы. Первый из русских заказал в слободе парик — огромный, рыжий, как огонь, — надевал его по праздникам. Брил губу и щеки, пудрился. Кое-кто из челяди начал уже величать его Александром Даниловичем. Однажды он привел к Петру степенного юношу, одетого в чистую рубашку, новые лапти, холщевые портяночки: — Мин херц 1 (так Алексашка часто называл теперь Петра), прикажи показать ему барабанную ловкость. Алеша, бери барабан... Не спеша, положил Алешка Бровкин шапку, принял со стола барабан, посмотрел на потолок скучным взором и ударил, раскатился горохом, — выбил сбор, зорю, походный марш, «бегом, коли, руби, ура», и чесанул плясовую, — ух ты! Стоял, как истукан, одни кисти рук да палочки летали — даже не видно. Петр кинулся к нему, схватил за уши, удивясь, глядел в глаза, несколько раз поцеловал. — В первую роту барабанщиком! Так и в батальоне оказалась у Алексашки своя рука. Когда дни стали коротки, гололедицей сковало землю, из низких туч посыпало крупой, — начались в слободе балы и пивные вечера с музыкой. Через Алексашку иноземцы передавали приглашения царю Петру: на красивой бумаге в рамке из столбов и виноградных лоз — пузатый голый мужик сидит на бочке, сверху — голый младенец стреляет из лука, снизу — старец положил около себя косу. Посредине золотыми чернилами вирши: «С сердечным поклоном зовем вас на кружку пива и танцы», а если прочесть одни заглавные буквы — выходило «герр Петер». Только смеркалось, Алексашка подавал к крыльцу тележку об один конь (верхом Петр ездить не любил, слишком был длинен). Вдвоем они закатывались на Кукуй. Алексашка по дороге говорил: — Давеча забегал в аустерию, мин херц, — заказать полпива, как вы приказали, — видел Анну Ивановну... Обещалась сегодня быть беспременно... Петр, шмыгнув носом, молчал. Страшная сила тянула его на эти вечера. Кованые колеса громыхали по обледенелым колеям, в тьме не разглядеть дороги, на плотине воют голые сучья. И вот — приветливые огоньки. Алексашка, всматриваясь, говорил: «Левей, левей, мин херц, заворачивай в проулок, здесь не проедем...» Теплый свет льется из низких голландских окон. За бутылочными стеклами видны огромные парики. Голые плечи у женщин. Музыка. Кружатся пары. Трехсвечные с зерцалом подсвечники на стенах отбрасывают смешные тени. Петр входил не просто, — всегда как-нибудь особенно выкатив глаза; — длинный, без румянца, сжав маленький рот, вдруг появлялся на пороге... Дрожащими ноздрями втягивал сладкие женские духи, приятные запахи трубочного табаку и пива. — Петер! — громко вскрикивал хозяин. Гости вскакивали, шли с добродушно протянутыми руками, дамы приседали перед странным юношей — царем варваров, показывая в низком книксене пышные груди, высоко подтянутые жесткими корсетами. Все знали, что на первый контрданс Петр пригласит Анхен Монс. Каждый раз она вспыхивала от радостной неожиданности. Анхен хорошела с каждым днем. Девушка была в самой поре. Петр уже много знал по-немецки и по-голландски, и она со вниманием слушала его отрывочные, всегда торопливые рассказы и умненько вставляла слова. Когда, звякнув огромными шпорами, приглашал ее какой-нибудь молодец-мушкетер, на Петра находила туча, он сутулился на табуретке, искоса следя, как разлетаются юбки беззаботно танцующей Анхен, повертывается русая головка, клонится к мушкетеру шея, перехваченная бархоткой с золотым сердечком. У него громко болело сердце, так желанна, недоступно соблазнительна была она. Алексашка танцовал с почтенными дамами, кои за возрастом праздно сидели у стен, трудился до седьмого пота, красавец. Часам к десяти молодежь уходила, исчезала и Анхен. Знатные гости садились ужинать кровяными колбасами, свиными головами с фаршем, удивительными земляными яблоками, чудной сладости и сытости, под названием — картофель... Петр много ел, пил пиво, стряхнув любовное оцепенение, грыз редьку, курил табак. Под утро Алексашка подсаживал его в таратайку. Снова свистел ледяной ветер в непроглядных полях. — Была бы у меня мельница на слободе, али кожевенное заведение, как у Тиммермана... Вот бы... — говорил Петр, хватаясь за железо тележки. — Тоже — чему позавидовали... Держитесь крепче — канава. — Дурак... Видел, как живут? Лучше нашего. — И вы бы тогда женились... — Молчи, в зубы дам... — Погоди-ка... опять сбились... — Завтра маменьке отвечай. В мыльню иди, исповедуйся, причащайся, — опоганился. Завтра в Москву ехать, — мне это хуже не знаю чего... Бармы надевай, полдня служба, полдня сиди на троне с братцем — ниже Соньки... У Ванечки-брата из носу воняет. Морды эти боярские, сонные, — так бы сапогом в них и пхнул... Молчи, терпи... Царь! Они меня зарежут, я знаю... — Да зря вы, чай, так-то думаете, — спьяну. — Сонька — подколодная змея... Милославские — саранча алчная... Их сабли, копья не забуду. С крыльца меня скинуть хотели, да народ страшно закричал. Помнишь?.. — Помню! — Васька Голицын одно войско в степи погубил, велено в другой раз итти на Крым... Сонька, Милославские дождаться не могут, когда он с войсками вернется... У них сто тысяч... Укажут им на меня, ударят в набат... — В Прешпурге отсидимся... — Они меня уж раз ядом травили... С ножом подсылали. — Петр вскочил, озираясь. Тьма, ни огонька. Алексашка схватил его за пояс, усадил. — Проклятые, проклятые! — Тпру... Вот она где — плотина. — Алексашка хлестнул вожжами. Свистели ветлы. Добрый конь вынес на крутой берег. Показались огоньки Преображенского. — Стрельцов, мин херц, ныне по набату не поднимешь, эти времена прошли, спроси кого хочешь, спроси Алешку Бровкина, он в слободах бывает... Они сестрицей вашей тоже не слишком довольны... — Брошу вас всех к чорту, убегу в Голландию, лучше я часовым мастером стану. Алексашка свистнул: — И не видать Анны Ивановны, как ушей. Петр нагнулся к коленям. Вдруг кашлянул и засмеялся. Весело загоготал Алексашка, стегнул по лошади. — Скоро вас мамаша женит... Женатый человек, — известно, — на своих ногах стоит... Недолго еще, потерпите... Эх, одна беда — что она немка — лютеранка... А то бы чего проще, лучше... А?.. Петр придвинулся к нему, с дрожащими от мороза губами силился разглядеть в темноте Алексашкины глаза... — А почему нельзя? — Ну, — захотел! Анну Ивановну-то в царицы? Жди тогда набата... То есть: mein Herz — мое сердце. (Прим. автора.)
© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.