XXIV
Часа два спустя он стучался в дверь к Базарову. Я должен извиниться, что мешаю вам в ваших ученых занятиях, начал он, усаживаясь на стуле у окна и опираясь обеими руками на красивую трость с набалдашником из слоновой кости (он обыкновенно хаживал без трости), но я принужден просить вас уделить мне пять минут вашего времени... не более. Все мое время к вашим услугам, ответил Базаров, у которого что-то пробежало по лицу, как только Павел Петрович переступил порог двери. С меня пяти минут довольно. Я пришел предложить вам один вопрос. Вопрос? О чем это? А вот извольте выслушать. В начале вашего пребывания в доме моего брата, когда я еще не отказывал себе в удовольствии беседовать с вами, мне случалось слышать ваши суждения о многих предметах; но, сколько мне помнится, ни между нами, ни в моем присутствии речь никогда не заходила о поединках, о дуэли вообще. Позвольте узнать, какое ваше мнение об этом предмете? Базаров, который встал было навстречу Павлу Петровичу, присел на край стола и скрестил руки. Вот мое мнение, сказал он. С теоретической точки зрения дуэль нелепость; ну, а с практической точки зрения это дело другое. То есть вы хотите сказать, если я только вас понял, что какое бы ни было ваше теоретическое воззрение на дуэль, на практике вы бы не позволили оскорбить себя, не потребовав удовлетворения? Вы вполне отгадали мою мысль. Очень хорошо-с. Мне очень приятно это слышать от вас. Ваши слова выводят меня из неизвестности... Из нерешимости, хотите вы сказать. Это все равно-с; я выражаюсь так, чтобы меня поняли; я... не семинарская крыса. Ваши слова избавляют меня от некоторой печальной необходимости. Я решился драться с вами. Базаров вытаращил глаза. Со мной? Непременно с вами. Да за что? помилуйте. Я бы мог объяснить вам причину, начал Павел Петрович. Но я предпочитаю умолчать о ней. Вы, на мой вкус, здесь лишний; я вас терпеть не могу, я вас презираю, и если вам этого не довольно... Глаза Павла Петровича засверкали... Они вспыхнули и у Базарова. Очень хорошо-с, проговорил он. Дальнейших объяснений не нужно. Вам пришла фантазия испытать на мне свой рыцарский дух. Я бы мог отказать вам в этом удовольствии, да уж куда ни шло! Чувствительно вам обязан, ответил Павел Петрович, и могу теперь надеяться, что вы примете мой вызов, не заставив меня прибегнуть к насильственным мерам. То есть, говоря без аллегорий, к этой палке? хладнокровно заметил Базаров. Это совершенно справедливо. Вам нисколько не нужно оскорблять меня. Оно же и не совсем безопасно. Вы можете остаться джентльменом... Принимаю ваш вызов тоже по-джентльменски. Прекрасно, промолвил Павел Петрович и поставил трость в угол. Мы сейчас скажем несколько слов об условиях нашей дуэли; но я сперва желал бы узнать, считаете ли вы нужным прибегнуть к формальности небольшой ссоры, которая могла бы служить предлогом моему вызову? Нет, лучше без формальностей. Я сам так думаю. Полагаю также неуместным вникать в настоящие причины нашего столкновения. Мы друг друга терпеть не можем. Чего же больше? Чего же больше? повторил иронически Базаров. Что же касается до самых условий поединка, то так как у нас секундантов не будет, ибо где ж их взять? Именно, где их взять? То я имею честь предложить вам следующее: драться завтра рано, положим, в шесть часов, за рощей, на пистолетах; барьер в десяти шагах... В десяти шагах? Это так; мы на это расстояние ненавидим друг друга. Можно и восемь, заметил Павел Петрович. Можно; отчего же! Стрелять два раза; а на всякий случай, каждому положить себе в карман письмецо, в котором он сам обвинит себя в своей кончине. Вот с этим я не совсем согласен, промолвил Базаров. Немножко на французский роман сбивается, неправдоподобно что-то. Быть может. Однако согласитесь, что неприятно подвергнуться подозрению в убийстве? Соглашаюсь. Но есть средство избегнуть этого грустного нарекания. Секундантов у нас не будет, но может быть свидетель. Кто именно, позвольте узнать? Да Петр. Какой Петр? Камердинер вашего брата. Он человек, стоящий на высоте современного образования, и исполнит свою роль со всем необходимым в подобных случаях комильфо. Мне кажется, вы шутите, милостивый государь. Нисколько. Обсудивши мое предложение, вы убедитесь, что оно исполнено здравого смысла и простоты. Шила в мешке не утаишь, а Петра я берусь подготовить надлежащим образом и привести на место побоища. Вы продолжаете шутить, произнес, вставая со стула, Павел Петрович. Но после любезной готовности, оказанной вами, я не имею права быть на вас в претензии... Итак, все устроено... Кстати, пистолетов у вас нет? Откуда будут у меня пистолеты, Павел Петрович? Я не воин. В таком случае предлагаю вам мои. Вы можете быть уверены, что вот уже пять лет, как я не стрелял из них. Это очень утешительное известие. Павел Петрович достал свою трость... Засим, милостивый государь, мне остается только благодарить вас и возвратить вас вашим занятиям. Честь имею кланяться. До приятного свидания, милостивый государь мой, промолвил Базаров, провожая гостя. Павел Петрович вышел, а Базаров постоял перед дверью и вдруг воскликнул: «Фу ты, черт! как красиво и как глупо! Экую мы комедию отломали! Ученые собаки так на задних лапах танцуют. А отказать было невозможно; ведь он меня, чего доброго, ударил бы, и тогда... (Базаров побледнел при одной этой мысли; вся его гордость так и поднялась на дыбы.) Тогда пришлось бы задушить его, как котенка». Он возвратился к своему микроскопу, но сердце у него расшевелилось, и спокойствие, необходимое для наблюдений, исчезло. «Он нас увидел сегодня, думал он, но неужели ж это он за брата так вступился? Да и что за важность поцелуй? Тут что-нибудь другое есть. Ба! да не влюблен ли он сам? Разумеется, влюблен; это ясно как день. Какой переплет, подумаешь!.. Скверно! решил он наконец, скверно, с какой стороны ни посмотри. Во-первых, надо будет подставлять лоб и во всяком случае уехать; а тут Аркадий... и эта божья коровка, Николай Петрович. Скверно, скверно». День прошел как-то особенно тихо и вяло. Фенечки словно на свете не бывало; она сидела в своей комнатке, как мышонок в норке. Николай Петрович имел вид озабоченный. Ему донесли, что в его пшенице, на которую он особенно надеялся, показалась головня. Павел Петрович подавлял всех, даже Прокофьича, своею леденящею вежливостью. Базаров начал было письмо к отцу, да разорвал его и бросил под стол. «Умру, подумал он, узнают; да я не умру. Нет, я еще долго на свете маячить буду». Он велел Петру прийти к нему на следующий день чуть свет для важного дела; Петр вообразил, что он хочет взять его с собой в Петербург. Базаров лег поздно, и всю ночь его мучили беспорядочные сны... Одинцова кружилась перед ним, она же была его мать, за ней ходила кошечка с черными усиками, и эта кошечка была Фенечка; а Павел Петрович представлялся ему большим лесом, с которым он все-таки должен был драться. Петр разбудил его в четыре часа; он тотчас оделся и вышел с ним. Утро было славное, свежее; маленькие пестрые тучки стояли барашками на бледно-ясной лазури; мелкая роса высыпала на листьях и травах, блистала серебром на паутинках; влажная темная земля, казалось, еще хранила румяный след зари; со всего неба сыпались песни жаворонков. Базаров дошел до рощи, присел в тени на опушку и только тогда открыл Петру, какой он ждал от него услуги. Образованный лакей перепугался насмерть; но Базаров успокоил его уверением, что ему другого нечего будет делать, как только стоять в отдалении да глядеть, и что ответственности он не подвергается никакой. «А между тем, прибавил он, подумай, какая предстоит тебе важная роль!» Петр развел руками, потупился и, весь зеленый, прислонился к березе. Дорога из Марьина огибала лесок; легкая пыль лежала на ней, еще не тронутая со вчерашнего дня ни колесом, ни ногою. Базаров невольно посматривал вдоль той дороги, рвал и кусал траву, а сам все твердил про себя: «Экая глупость!» Утренний холодок заставил его раза два вздрогнуть... Петр уныло взглянул на него, но Базаров только усмехнулся: он не трусил. Раздался топот конских ног по дороге... Мужик показался из-за деревьев. Он гнал двух спутанных лошадей перед собою и, проходя мимо Базарова, посмотрел на него как-то странно, не ломая шапки, что, видимо, смутило Петра, как недоброе предзнаменование. «Вот этот тоже рано встал, подумал Базаров, да, по крайней мере, за делом, а мы?» Кажись, они идут-с, шепнул вдруг Петр. Базаров поднял голову и увидал Павла Петровича. Одетый в легкий клетчатый пиджак и белые, как снег, панталоны, он быстро шел по дороге; под мышкой он нес ящик, завернутый в зеленое сукно. Извините, я, кажется, заставил вас ждать, промолвил он, кланяясь сперва Базарову, потом Петру, в котором он в это мгновение уважал нечто вроде секунданта. Я не хотел будить моего камердинера. Ничего-с, ответил Базаров, мы сами только что пришли. А! тем лучше! Павел Петрович оглянулся кругом. Никого не видать, никто не помешает... Мы можем приступить? Приступим. Новых объяснений вы, я полагаю, не требуете? Не требую. Угодно вам заряжать? спросил Павел Петрович, вынимая из ящика пистолеты. Нет; заряжайте вы, а я шаги отмеривать стану. Ноги у меня длиннее, прибавил Базаров с усмешкой. Раз, два, три... Евгений Васильич, с трудом пролепетал Петр (он дрожал, как в лихорадке), воля ваша, я отойду. Четыре... пять... Отойди, братец, отойди; можешь даже за дерево стать и уши заткнуть, только глаз не закрывай; а повалится кто, беги подымать. Шесть... семь... восемь... Базаров остановился. Довольно? промолвил он, обращаясь к Павлу Петровичу, или еще два шага накинуть? Как угодно, проговорил тот, заколачивая вторую пулю. Ну, накинем еще два шага. Базаров провел носком сапога черту по земле. Вот и барьер. А кстати: на сколько шагов каждому из нас от барьера отойти? Это тоже важный вопрос. Вчера об этом не было дискуссии. Я полагаю, на десять, ответил Павел Петрович, подавая Базарову оба пистолета. Соблаговолите выбрать. Соблаговоляю. А согласитесь, Павел Петрович, что поединок наш необычаен до смешного. Вы посмотрите только на физиономию нашего секунданта. Вам все желательно шутить, ответил Павел Петрович. Я не отрицаю странности нашего поединка, но я считаю долгом предупредить вас, что я намерен драться серьезно. A bon entendeur, salut! 1 О! я не сомневаюсь в том, что мы решились истреблять друг друга; но почему же не посмеяться и не соединить utile dulci? 2 Так-то: вы мне по-французски, а я вам по-латыни. Я буду драться серьезно, повторил Павел Петрович и отправился на свое место. Базаров, с своей стороны, отсчитал десять шагов от барьера и остановился. Вы готовы? спросил Павел Петрович. Совершенно. Можем сходиться. Базаров тихонько двинулся вперед, и Павел Петрович пошел на него, заложив левую руку в карман и постепенно поднимая дуло пистолета... «Он мне прямо в нос целит, подумал Базаров, и как щурится старательно, разбойник! Однако это неприятное ощущение. Стану смотреть на цепочку его часов...» Что-то резко зыкнуло около самого уха Базарова, и в то же мгновенье раздался выстрел. «Слышал, стало быть ничего», успело мелькнуть в его голове. Он ступил еще раз и, не целясь, подавил пружинку. Павел Петрович дрогнул слегка и хватился рукою за ляжку. Струйка крови потекла по его белым панталонам. Базаров бросил пистолет в сторону и приблизился к своему противнику. Вы ранены? промолвил он. Вы имели право подозвать меня к барьеру, проговорил Павел Петрович, а это пустяки. По условию каждый имеет еще по одному выстрелу. Ну, извините, это до другого раза, отвечал Базаров и обхватил Павла Петровича, который начинал бледнеть. Теперь я уже не дуэлист, а доктор и прежде всего должен осмотреть вашу рану. Петр! поди сюда, Петр! куда ты спрятался? Все это вздор... Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, промолвил с расстановкой Павел Петрович, и... надо... опять... Он хотел было дернуть себя за ус, но рука его ослабела, глаза закатились, и он лишился чувств. Вот новость! Обморок! С чего бы! невольно воскликнул Базаров, опуская Павла Петровича на траву. Посмотрим, что за штука? Он вынул платок, отер кровь, пощупал вокруг раны... Кость цела, бормотал он сквозь зубы, пуля прошла неглубоко насквозь, один мускул, vastus externus, задет. Хоть пляши через три недели!.. А обморок! Ох, уж эти мне нервные люди! Вишь, кожа-то какая тонкая. Убиты-с? прошелестел за его спиной трепетный голос Петра. Базаров оглянулся. Ступай за водой поскорее, братец, а он нас с тобой еще переживет. Но усовершенствованный слуга, казалось, не понимал его слов и не двигался с места. Павел Петрович медленно открыл глаза. «Кончается!» шепнул Петр и начал креститься. Вы правы... Экая глупая физиономия! проговорил с насильственною улыбкой раненый джентльмен. Да ступай же за водой, черт! крикнул Базаров. Не нужно... Это был минутный vertige... 3 Помогите мне сесть... вот так... Эту царапину стоит только чем-нибудь прихватить, и я дойду домой пешком, а не то можно дрожки за мной прислать. Дуэль, если вам угодно, не возобновляется. Вы поступили благородно... сегодня, сегодня заметьте. О прошлом вспоминать незачем, возразил Базаров, а что касается до будущего, то о нем тоже не стоит голову ломать, потому что я намерен немедленно улизнуть. Дайте, я вам перевяжу теперь ногу; рана ваша не опасная, а все лучше остановить кровь. Но сперва необходимо этого смертного привести в чувство. Базаров встряхнул Петра за ворот и послал его за дрожками. Смотри, брата не испугай, сказал ему Павел Петрович, не вздумай ему докладывать. Петр помчался; а пока он бегал за дрожками, оба противника сидели на земле и молчали. Павел Петрович старался не глядеть на Базарова; помириться с ним он все-таки не хотел; он стыдился своей заносчивости, своей неудачи, стыдился всего затеянного им дела, хотя и чувствовал, что более благоприятным образом оно кончиться не могло. «Не будет, по крайней мере, здесь торчать, успокаивал он себя, и на том спасибо». Молчание длилось, тяжелое и неловкое. Обоим было нехорошо. Каждый из них сознавал, что другой его понимает. Друзьям это сознание приятно, и весьма неприятно недругам, особенно когда нельзя ни объясниться, ни разойтись. Не туго ли я завязал вам ногу? спросил наконец Базаров. Нет, ничего, прекрасно, отвечал Павел Петрович и, погодя немного, прибавил: Брата не обманешь, надо будет сказать ему, что мы повздорили из-за политики. Очень хорошо, промолвил Базаров. Вы можете сказать, что я бранил всех англоманов. И прекрасно. Как вы полагаете, что думает теперь о нас этот человек? продолжал Павел Петрович, указывая на того самого мужика, который за несколько минут до дуэли прогнал мимо Базарова спутанных лошадей и, возвращаясь назад по дороге, «забочил» и снял шапку при виде «господ». Кто ж его знает! ответил Базаров, всего вероятнее, что ничего не думает. Русский мужик это тот самый таинственный незнакомец, о котором некогда так много толковала госпожа Ратклифф. Кто его поймет? Он сам себя не понимает. А! вот вы как! начал было Павел Петрович и вдруг воскликнул: Посмотрите, что ваш глупец Петр наделал! Ведь брат сюда скачет! Базаров обернулся и увидел бледное лицо Николая Петровича, сидевшего на дрожках. Он соскочил с них, прежде нежели они остановились, и бросился к брату. Что это значит? проговорил он взволнованным голосом. Евгений Васильич, помилуйте, что это такое? Ничего, отвечал Павел Петрович, напрасно тебя потревожили. Мы немножко повздорили с господином Базаровым, и я за это немножко поплатился. Да из-за чего все вышло, ради Бога? Как тебе сказать? Господин Базаров непочтительно отозвался о сэре Роберте Пиле. Спешу прибавить, что во всем этом виноват один я, а господин Базаров вел себя отлично. Я его вызвал. Да у тебя кровь, помилуй! А ты полагал, у меня вода в жилах? Но мне это кровопускание даже полезно. Не правда ли, доктор? Помоги мне сесть на дрожки и не предавайся меланхолии. Завтра я буду здоров. Вот так; прекрасно. Трогай, кучер. Николай Петрович пошел за дрожками; Базаров остался было назади... Я должен вас просить заняться братом, сказал ему Николай Петрович, пока нам из города привезут другого врача. Базаров молча наклонил голову. Час спустя Павел Петрович уже лежал в постели с искусно забинтованною ногой. Весь дом переполошился; Фенечке сделалось дурно. Николай Петрович втихомолку ломал себе руки, а Павел Петрович смеялся, шутил, особенно с Базаровым; надел тонкую батистовую рубашку, щегольскую утреннюю курточку и феску, не позволил опускать шторы окон и забавно жаловался на необходимость воздержаться от пищи. К ночи с ним, однако, сделался жар; голова у него заболела. Явился доктор из города. (Николай Петрович не послушался брата, да и сам Базаров этого желал; он целый день сидел у себя в комнате, весь желтый и злой, и только на самое короткое время забегал к больному; раза два ему случилось встретиться с Фенечкой, но она с ужасом от него отскакивала.) Новый доктор посоветовал прохладительные питья, а в прочем подтвердил уверения Базарова, что опасности не предвидится никакой. Николай Петрович сказал ему, что брат сам себя поранил по неосторожности, на что доктор отвечал: «Гм!» но, получив тут же в руку двадцать пять рублей серебром, промолвил: «Скажите! это часто случается, точно». Никто в доме не ложился и не раздевался. Николай Петрович то и дело входил на цыпочках к брату и на цыпочках выходил от него; тот забывался, слегка охал, говорил ему по-французски: «Conchez-vous», 4 и просил пить. Николай Петрович заставил раз Фенечку поднести ему стакан лимонаду; Павел Петрович посмотрел на нее пристально и выпил стакан до дна. К утру жар немного усилился, показался легкий бред. Сперва Павел Петрович произносил несвязные слова; потом он вдруг открыл глаза и, увидав возле своей постели брата, заботливо наклонившегося над ним, промолвил: А не правда ли, Николай, в Фенечке есть что-то общее с Нелли? С какою Нелли, Паша? Как это ты спрашиваешь? С княгинею Р... Особенно в верхней части лица. C'est de la même famille. 5 Николай Петрович ничего не отвечал, а сам про себя подивился живучести старых чувств в человеке. «Вот когда всплыло», подумал он. Ах, как я люблю это пустое существо! простонал Павел Петрович, тоскливо закидывая руки за голову. Я не потерплю, чтобы какой-нибудь наглец посмел коснуться... лепетал он несколько мгновений спустя. Николай Петрович только вздохнул; он и не подозревал, к кому относились эти слова. Базаров явился к нему на другой день, часов в восемь. Он успел уже уложиться и выпустить на волю всех своих лягушек, насекомых и птиц. Вы пришли со мной проститься? проговорил Николай Петрович, поднимаясь ему навстречу. Точно так-с. Я вас понимаю и одобряю вас вполне. Мой бедный брат, конечно, виноват: за то он и наказан. Он мне сам сказал, что поставил вас в невозможность иначе действовать. Я верю, что вам нельзя было избегнуть этого поединка, который... который до некоторой степени объясняется одним лишь постоянным антагонизмом ваших взаимных воззрений. (Николай Петрович путался в своих словах.) Мой брат человек прежнего закала, вспыльчивый и упрямый... Слава Богу, что еще так кончилось. Я принял все нужные меры к избежанию огласки... Я вам оставлю свой адрес на случай, если выйдет история, заметил небрежно Базаров. Я надеюсь, что никакой истории не выйдет, Евгений Васильич... Мне очень жаль, что ваше пребывание в моем доме получило такое... такой конец. Мне это тем огорчительнее, что Аркадий... Я, должно быть, с ним увижусь, возразил Базаров, в котором всякого рода «объяснения» и «изъявления» постоянно возбуждали нетерпеливое чувство, в противном случае прошу вас поклониться ему от меня и принять выражения моего сожаления. И я прошу... ответил с поклоном Николай Петрович. Но Базаров не дождался конца его фразы и вышел. Узнав об отъезде Базарова, Павел Петрович пожелал его видеть и пожал ему руку. Но Базаров и тут остался холоден как лед; он понимал, что Павлу Петровичу хотелось повеликодушничать. С Фенечкой ему не удалось проститься: он только переглянулся с нею из окна. Ее лицо показалось ему печальным. «Пропадет, пожалуй! сказал он про себя... Ну, выдерется как-нибудь!» Зато Петр расчувствовался до того, что плакал у него на плече, пока Базаров не охладил его вопросом: «Не на мокром ли месте у него глаза?» а Дуняша принуждена была убежать в рощу, чтобы скрыть свое волнение. Виновник всего этого горя взобрался на телегу, закурил сигару, и когда на четвертой версте, при повороте дороги, в последний раз предстала его глазам развернутая в одну линию кирсановская усадьба с своим новым господским домом, он только сплюнул и, пробормотав: «Барчуки проклятые», плотнее завернулся в шинель. Павлу Петровичу скоро полегчило; но в постели пришлось ему пролежать около недели. Он переносил свой, как он выражался, плен довольно терпеливо, только уж очень возился с туалетом и все приказывал курить одеколоном. Николай Петрович читал ему журналы, Фенечка ему прислуживала по-прежнему, приносила бульон, лимонад, яйца всмятку, чай; но тайный ужас овладевал ею каждый раз, когда она входила в его комнату. Неожиданный поступок Павла Петровича запугал всех людей в доме, а ее больше всех; один Прокофьич не смутился и толковал, что и в его время господа дирывались, «только благородные господа между собою, а этаких прощелыг они бы за грубость на конюшне отодрать велели». Совесть почти не упрекала Фенечку, но мысль о настоящей причине ссоры мучила ее по временам; да и Павел Петрович глядел на нее так странно... так, что она, даже обернувшись к нему спиною, чувствовала на себе его глаза. Она похудела от непрестанной внутренней тревоги и, как водится, стала еще милей. Однажды дело было утром Павел Петрович хорошо себя чувствовал и перешел с постели на диван, а Николай Петрович, осведомившись об его здоровье, отлучился на гумно. Фенечка принесла чашку чаю и, поставив ее на столик, хотела было удалиться. Павел Петрович ее удержал. Куда вы так спешите, Федосья Николаевна? начал он. Разве у вас дело есть? Нет-с... да-с... Нужно там чай разливать. Дуняша это без вас сделает; посидите немножко с больным человеком. Кстати, мне нужно поговорить с вами. Фенечка молча присела на край кресла. Послушайте, промолвил Павел Петрович и подергал свои усы, я давно хотел у вас спросить: вы как будто меня боитесь? Я-с?.. Да, вы. Вы на меня никогда не смотрите, точно у вас совесть не чиста. Фенечка покраснела, но взглянула на Павла Петровича. Он показался ей каким-то странным, и сердце у ней тихонько задрожало. Ведь у вас совесть чиста? спросил он ее. Отчего же ей не быть чистою? шепнула она. Мало ли отчего! Впрочем, перед кем можете вы быть виноватою? Передо мной? Это невероятно. Перед другими лицами здесь в доме? Это тоже дело несбыточное. Разве перед братом? Но ведь вы его любите? Люблю. Всей душой, всем сердцем? Я Николая Петровича всем сердцем люблю. Право? Посмотрите-ка на меня, Фенечка (он в первый раз так назвал ее...). Вы знаете большой грех лгать! Я не лгу, Павел Петрович. Мне Николая Петровича не любить да после этого мне и жить не надо! И ни на кого вы его не променяете? На кого ж могу я его променять? Мало ли на кого! Да вот хоть бы на этого господина, что отсюда уехал. Фенечка встала. Господи Боже мой, Павел Петрович, за что вы меня мучите? Что я вам сделала? Как это можно такое говорить?.. Фенечка, промолвил печальным голосом Павел Петрович, ведь я видел... Что вы видели-с? Да там... в беседке. Фенечка зарделась вся до волос и до ушей. А чем же я тут виновата? произнесла она с трудом. Павел Петрович приподнялся. Вы не виноваты? Нет? Нисколько? Я Николая Петровича одного на свете люблю и век любить буду! проговорила с внезапною силой Фенечка, между тем как рыданья так и поднимали ее горло, а что вы видели, так я на Страшном суде скажу, что вины моей в том нет и не было, и уж лучше мне умереть сейчас, коли меня в таком деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем... Но тут голос изменил ей, и в то же время она почувствовала, что Павел Петрович ухватил и стиснул ее руку... Она посмотрела на него, и так и окаменела. Он стал еще бледнее прежнего; глаза его блистали, и, что всего было удивительнее, тяжелая, одинокая слеза катилась по его щеке. Фенечка! сказал он каким-то чудным шепотом, любите, любите моего брата! Он такой добрый, хороший человек! Не изменяйте ему ни для кого на свете, не слушайте ничьих речей! Подумайте, что может быть ужаснее, как любить и не быть любимым! Не покидайте никогда моего бедного Николая! Глаза высохли у Фенечки, и страх ее прошел, до того велико было ее изумление. Но что сталось с ней, когда Павел Петрович, сам Павел Петрович прижал ее руку к своим губам и так и приник к ней, не целуя ее и только изредка судорожно вздыхая... «Господи! подумала она, уж не припадок ли с ним?..» А в это мгновение целая погибшая жизнь в нем трепетала. Лестница заскрипела под быстрыми шагами... Он оттолкнул ее от себя прочь и откинулся головой на подушку. Дверь растворилась и веселый, свежий, румяный появился Николай Петрович. Митя, такой же свежий и румяный, как и отец, подпрыгивал в одной рубашечке на его груди, цепляясь голыми ножками за большие пуговицы его деревенского пальто. Фенечка так и бросилась к нему и, обвив руками и его и сына, припала головой к его плечу. Николай Петрович удивился: Фенечка, застенчивая и скромная, никогда не ласкалась к нему в присутствии третьего лица. Что с тобой? промолвил он и, глянув на брата, передал ей Митю. Ты не хуже себя чувствуешь? спросил он, подходя к Павлу Петровичу. Тот уткнул лицо в батистовый платок. Нет... так... ничего... Напротив, мне гораздо лучше. Ты напрасно поспешил перейти на диван. Ты куда? прибавил Николай Петрович, оборачиваясь к Фенечке; но та уже захлопнула за собою дверь. Я было принес показать тебе моего богатыря, он соскучился по своем дяде. Зачем это она унесла его? Однако что с тобой? Произошло у вас тут что-нибудь, что ли? Брат! торжественно проговорил Павел Петрович. Николай Петрович дрогнул. Ему стало жутко, он сам не понимал почему. Брат, повторил Павел Петрович, дай мне слово исполнить одну мою просьбу. Какую просьбу? Говори. Она очень важна; от нее, по моим понятиям, зависит все счастье твоей жизни. Я все это время много размышлял о том, что я хочу теперь сказать тебе... Брат, исполни обязанность твою, обязанность честного и благородного человека, прекрати соблазн и дурной пример, который подается тобою, лучшим из людей! Что ты хочешь сказать, Павел? Женись на Фенечке... Она тебя любит, она мать твоего сына. Николай Петрович отступил на шаг и всплеснул руками. Ты это говоришь, Павел? ты, которого я считал всегда самым непреклонным противником подобных браков! Ты это говоришь! Но разве ты не знаешь, что единственно из уважения к тебе я не исполнил того, что ты так справедливо назвал моим долгом! Напрасно ж ты уважал меня в этом случае, возразил с унылою улыбкою Павел Петрович. Я начинаю думать, что Базаров был прав, когда упрекал меня в аристократизме. Нет, милый брат, полно нам ломаться и думать о свете: мы люди уже старые и смирные; пора нам отложить в сторону всякую суету. Именно, как ты говоришь, станем исполнять наш долг; и посмотри, мы еще и счастье получим в придачу. Николай Петрович бросился обнимать своего брата. Ты мне окончательно открыл глаза! воскликнул он. Я недаром всегда утверждал, что ты самый добрый и умный человек в мире; а теперь я вижу, что ты такой же благоразумный, как и великодушный. Тише, тише, перебил его Павел Петрович. Не развереди ногу твоего благоразумного брата, который под пятьдесят лет дрался на дуэли, как прапорщик. Итак, это дело решенное: Фенечка будет моею... belle-soeur. 6 Дорогой мой Павел! Но что скажет Аркадий? Аркадий? Он восторжествует, помилуй! Брак не в его принсипах, зато чувство равенства будет в нем польщено. Да и действительно, что за касты au dix-neuvième siècle? 7 Ах, Павел, Павел! дай мне еще раз тебя поцеловать. Не бойся, я осторожно. Братья обнялись. Как ты полагаешь, не объявить ли ей твое намерение теперь же? спросил Павел Петрович. К чему спешить? возразил Николай Петрович. Разве у вас был разговор? Разговор у нас? Quelle idée! 8 Ну и прекрасно. Прежде всего выздоравливай, а это от нас не уйдет, надо подумать хорошенько, сообразить... Но ведь ты решился? Конечно, решился и благодарю тебя от души. Я теперь тебя оставлю, тебе надо отдохнуть; всякое волнение тебе вредно... Но мы еще потолкуем. Засни, душа моя, и дай Бог тебе здоровья! «За что он меня так благодарит? подумал Павел Петрович, оставшись один. Как будто это не от него зависело! А я, как только он женится, уеду куда-нибудь подальше, в Дрезден или во Флоренцию, и буду там жить, пока околею». Павел Петрович помочил себе лоб одеколоном и закрыл глаза. Освещенная ярким дневным светом, его красивая, исхудалая голова лежала на белой подушке, как голова мертвеца... Да он и был мертвец.Имеющий уши да слышит! (франц.).полезное с приятным (лат.).головокружение... (франц.).Ложитесь (франц.).В том же роде (франц.).свояченицей (франц.).в девятнадцатом веке? (франц.).Что за мысль! (франц.).
© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.