Глава восемнадцатая
Рассказала Груша мне, что как ты, говорит, уехал да пропал, то есть это когда я к Макарью отправился, князя еще долго домой не было: а до меня, говорит, слухи дошли, что он женится... Я от тех слухов страшно плакала и с лица спала... Сердце болело, и дитя подкатывало... думала: оно у меня умрет в утробе. А тут, слышу, вдруг и говорят: «Он едет!» Все во мне затрепетало... кинулась я к себе во флигель, чтобы как можно лучше к нему одеться, изумрудные серьги надела и тащу со стены из-под простыни самое любимое его голубое моровое платье с кружевом, лиф без горлышка... Спешу, одеваю, а сзади спинка не сходится... я эту спинку и не застегнула, а так, поскорее, сверху алую шаль набросила, чтобы не видать, что не застегнуто, и к нему на крыльцо выскочила... вся дрожу и себя не помню, как крикнула: «Золотой ты мой, изумрудный, яхонтовый!» да обхватила его шею руками и замерла... Дурнота с нею сделалась. А прочудилась я, говорит, у себя в горнице... на диване лежу и все вспоминаю: во сне или наяву я его обнимала; но только была, говорит, со мною ужасная слабость, и долго она его не видала... Все посылала за ним, а он не ишел. Наконец он приходит, а она и говорит: «Что же ты меня совсем бросил-позабыл?» А он говорит: «У меня есть дела». Она отвечает: «Какие, говорит, такие дела? Отчего же их прежде не было? Изумруд ты мой бралиянтовый!» да и протягивает опять руки, чтобы его обнять, а он наморщился и как дернет ее изо всей силы крестовым шнурком за шею... На счастье, говорит, мое, шелковый шнурочек у меня на шее не крепок был, перезниял и перервался, потому что я давно на нем ладанку носила, а то бы он мне горло передушил; да я полагаю так, что он того именно и хотел, потому что даже весь побелел и шипит: «Зачем ты такие грязные шнурки носишь?» А я говорю: «Что тебе до моего шнурка; он чистый был, а это на мне с тоски почернел от тяжелого пота». А он: «Тьфу, тьфу, тьфу», заплевал, заплевал и ушел, а перед вечером входит сердитый и говорит: «Поедем в коляске кататься!» и притворился, будто ласковый и в голову меня поцеловал: а я, ничего не опасаясь, села с ним и поехала. Ехали мы долго и два раза лошадей переменяли, а куда едем никак не доспрошусь у него, но вижу, настало место лесное и болотное, непригожее, дикое. И приехали среди леса на какую-то пчельню, а за пчельнею двор, и тут встречают нас три молодые здоровые девки-однодворки в мареновых красных юбках и зовут меня «барыней». Как я из коляски выступила, они меня под руки выхватили и прямо понесли в комнату, совсем убранную. Меня что-то сразу от всего этого, и особливо от этих однодворок, замутило, и сердце мое сжалось. «Что это, спрашиваю его, какая здесь станция?» А он отвечает: «Это ты здесь теперь будешь жить». Я стала плакать, руки его целовать, чтобы не бросал меня тут, а он и не пожалел: толкнул меня прочь и уехал... Тут Грушенька умолкла и личико вниз спустила, а потом вздыхает и молвит: Уйти хотела; сто раз порывалась нельзя: те девки-однодворки стерегут и глаз не спущают... Томилась я, да, наконец, вздумала притвориться, и прикинулась беззаботною, веселою, будто гулять захотела. Они меня гулять в лес берут, да все за мной смотрят, а я смотрю по деревьям, по верхам ветвей да по кожуре примечаю куда сторона на полдень, и вздумала, как мне от этих девок уйти, и вчера то исполнила. Вчера после обеда вышла я с ними на полянку, да и говорю: «Давайте, говорю, ласковые, в жмурки по полянке бегать». Они согласились. «А наместо глаз, говорю, станем друг дружке руки назад вязать, чтобы задом ловить». Они и на то согласны. Так и стали. Я первой руки за спину крепко-накрепко завязала, а с другою за куст забежала, да и эту там спутала, а на ее крик третья бежит, я и третью у тех в глазах силком скрутила; они кричать, а я, хоть тягостная, ударилась быстрей коня резвого: все по лесу да по лесу и бежала целую ночь и наутро упала у старых бортей в густой засаде. Тут подошел ко мне старый старичок, говорит неразборчиво шамкает, а сам весь в воску и ото всего от него медом пахнет, и в желтых бровях пчелки ворочаются. Я ему сказала, что я тебя, Ивана Северьяныча, видеть хочу, а он говорит: «Кличь его, молодка, раз под ветер, а раз супротив ветра: он затоскует и пойдет тебя искать, вы и встретитесь». Дал он мне воды испить и медку на огурчике подкрепиться. Я воды испила и огурчик съела, и опять пошла, и все тебя звала, как он велел, то по ветру, то против ветра вот и встретились. Спасибо! и обняла меня, и поцеловала, и говорит: Ты мне все равно что милый брат. Я говорю: И ты мне все равно что сестра милая, а у самого от чувства слезы пошли. А она плачет и говорит: Знаю я, Иван Северьяныч, все знаю и разумею: один ты и любил меня, мил-сердечный друг мой, ласковый. Докажи же мне теперь твою последнюю любовь, сделай, что я попрошу тебя в этот страшный час. Говори, отвечаю, что тебе хочется? Нет; ты, говорит прежде поклянись чем страшнее в свете есть, что сделаешь, о чем просить стану. Я ей своим спасеньем души поклялся, а она говорит: Это мало: ты это ради меня преступишь. Нет, ты, говорит, страшней поклянись. Ну, уже я, мол, страшнее этого ничего не могу придумать. Ну так я же, говорит, за тебя придумала, а ты за мной поспешай, говори и не раздумывай. Я сдуру пообещался, а она говорит: Ты мою душу прокляни так, как свою клял, если меня не послушаешь. Хорошо, говорю, и взял да ее душу проклял. Ну, так послушай же, говорит, теперь же стань поскорее душе моей за спасителя; моих, говорит, больше сил нет так жить да мучиться, видючи его измену и надо мной надругательство. Если я еще день проживу, я и его и ее порешу, а если их пожалею, себя решу, то навек убью свою душеньку... Пожалей меня, родной мой, мой миленый брат; ударь меня раз ножом против сердца. Я от нее в сторону да крещу ее, а сам пячуся, а она обвила ручками мои колени, а сама плачет, сама в ноги кланяется и увещает: Ты, говорит, поживешь, ты богу отмолишь и за мою душу и за свою, не погуби же меня, чтобы я на себя руку подняла... Н... н... н... у... Иван Северьяныч страшно наморщил брови и, покусав усы, словно выдохнул из глубины расходившейся груди: Нож у меня из кармана достала... разняла... из ручки лезвие выправила... и в руки мне сует... А сама... стала такое несть, что терпеть нельзя... «Не убьешь, говорит, меня, я всем вам в отместку стану самою стыдной женщиной». Я весь задрожал, и велел ей молиться, и колоть ее на стал, а взял да так с крутизны в реку и спихнул... Все мы, выслушав это последнее признание Ивана Северьяныча, впервые заподозрили справедливость его рассказца и хранили довольно долгое молчание, но, наконец, кто-то откашлянулся и молвил: Она утонула?.. Залилась, отвечал Иван Северьяныч. А вы же как потом? Что такое? Пострадали небось? Разумеется-с.© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.