Глава LVII,
повествующая о том, как Дон Кихот возвратился на родину, а также о его болезни, составленном им завещании и смерти
У околицы близ деревенского гумна Дон Кихот увидел двух ссорившихся мальчишек. Один из них крикнул другому: — Не старайся попусту, Перикильо: ты ее во всю свою жизнь больше не увидишь. Услышав это, Дон Кихот сказал Санчо: — Ты заметил, мой друг, что сказал этот мальчишка: «Ты ее во всю свою жизнь больше не увидишь». — Так что ж из того? — спросил Санчо. — Мало ли что крикнул мальчишка. — Что из того! — воскликнул Дон Кихот. — Но как же ты не понимаешь, какое это дурное предзнаменование. Ведь это значит, что я никогда больше не увижу Дульсинею. Санчо хотел что-то ответить, но в эту минуту он увидел зайца, который удирал по полю от преследовавшей его своры борзых; перепуганное животное кинулось к серому и спряталось между его ног. Санчо поймал его голыми руками и подал Дон Кихоту, который на это сказал: — Дурное предзнаменование, дурная примета. Заяц бежит, за ним гонятся борзые: не увижу я больше Дульсинею. — Дивлюсь я вашей милости, — сказал Санчо. — Повернем дело иначе! Пускай этот заяц будет Дульсинея Тобосская, а эти псы, что гонятся за ней, — подлые волшебники, превратившие ее в крестьянку. Она убегает, я ее ловлю и отдаю в руки вашей милости, которая держит ее в объятиях. Какой же это плохой знак и какое дурное предзнаменование можно здесь усмотреть? В это время мальчики подошли посмотреть на зайца, и Санчо спросил одного из них, из-за чего они ссорились. Мальчуган — тот самый, который сказал: «Ты ее во всю свою жизнь больше не увидишь», — ответил, что он отнял у другого мальчика клетку со сверчком и никогда ему ее не отдаст. Санчо вынул из кошеля четыре кварто и, получив в обмен на них клетку, протянул ее Дон Кихоту со словами: — Вот, сеньор, я отвел и устранил все эти дурные предзнаменования, которые, на мой дурацкий взгляд, имеют к вашим делам такое же отношение, как и прошлогодние тучи. Помнится мне, наш священник говорил, что люди умные и истинные христиане не должны обращать внимания на такие глупости. Да и ваша милость еще недавно мне говорила то же самое, доказывая, что христиане, верующие в приметы, — дураки. Так что нечего нам тут задерживаться: двинемся дальше. Тут подъехали охотники, потребовали своего зайца, и Дон Кихот отдал его. Рыцарь и оруженосец отправились дальше и у самого въезда в деревню встретили на лужайке священника и бакалавра Карраско с требниками в руках. Священник и бакалавр сразу же узнали наших странников и бросились к ним с распростертыми объятиями. Дон Кихот сошел с коня и крепко обнял друзей. А деревенские мальчишки, услышав о приезде Дон Кихота, сбежались поглядеть на него. Так, окруженные ребятишками, рыцарь и оруженосец вместе со священником и бакалавром направились к дому Дон Кихота; на пороге уже стояли экономка и племянница, извещенные о прибытии рыцаря. Дошла эта весть и до Тересы Пансы, жены Санчо Пансы, которая, растрепанная и полуодетая, таща за руку дочку свою Санчику, кинулась встречать своего мужа. Увидев его одетым победнее, чем полагалось, по ее мнению, губернатору, она вскричала: — Господи боже мой, да что же это такое, муженек! Плететесь вы пешком да еще еле ноги волочите! Нет, на губернатора вы что-то не похожи. — Молчи, Тереса, — ответил Санчо, — часто бывает, что крючок есть, а окорока на нем нету. Пойдем-ка домой, там я тебе порасскажу чудес. Главное — то, что у меня есть денежки, которые я нажил своим умом-разумом, никого не обидев. — Были бы деньги, милый муженек, — сказала Тереса, — а как они достались — не важно: как бы вы их ни добыли, вы этим никого не удивите. Санчика обняла отца и спросила, что он ей привез; она ждала его, как майского дождика. Жена взяла Санчо за руку, дочка принялась подгонять осла, и все четверо направились домой, оставив Дон Кихота в его доме на попечении экономки и племянницы, в обществе священника и бакалавра. Дон Кихот, не желая терять ни дня, ни часа, тотчас же заперся с бакалавром и священником и рассказал им о своем поражении и о принятом им на себя обязательстве не выезжать из деревни в продолжение года. Как истый странствующий рыцарь, строго соблюдающий устав и правила своего рыцарского ордена, он намеревался выполнить в точности это обязательство, не отступая от него ни на шаг. Этот же год он решил прожить пастухом — бродить в уединении полей, свободно предаваясь своим пылким любезным мечтам и упражняясь в добродетельной пастушеской жизни. — Быть может, — прибавил он, — и вы согласитесь присоединиться ко мне, если только более важные заботы не помешают вам. Я куплю стадо овец, вполне достаточное для того, чтобы мы могли назваться пастухами. Но главное сделано: я уж придумал вам прекрасные и звучные имена. Священник попросил Дон Кихота сообщить им эти имена, и тот сказал, что себе самому он избрал имя пастуха Кихотиса, бакалавру — пастуха Карраскона, священнику — пастуха Куриамбро, а Санчо — пастушка Пансино. Оба друга были поражены новым безумием Дон Кихота. Однако боясь, как бы он опять не пустился на поиски рыцарских подвигов, и надеясь, что в течение года он образумится, они согласились на его новую затею и, одобрив эту нелепость как мысль разумную, обещали в ней участвовать. — Мне это предложение особенно по сердцу, — заявил бакалавр. — Всему миру известно, что я знаменитый поэт. Скитаясь по полям, я смогу без устали слагать стихи. Но главное, сеньоры мои, вот что: необходимо, чтобы каждый из нас придумал имя для пастушки, которую он будет прославлять. Я убежден, что не останется ни одного дерева, как бы твердо оно ни было, на котором, согласно правилу и обычаю влюбленных пастухов, мы бы не написали и не вырезали имен наших пастушек. — Превосходно! — вскричал Дон Кихот. — Но мне незачем изобретать имя для вымышленной пастушки. У меня есть несравненная Дульсинея Тобосская, слава этих берегов, украшение этих лугов, хранилище красоты, верх изящества, словом, та, к которой подойдет всякая хвала, как бы чрезмерна она ни была. — Истинная правда, — сказал священник, — мы тоже поищем себе пастушек. А Самсон Карраско прибавил: — И назовем их самыми красивыми именами, какие только можно придумать. Если моя дама, вернее сказать, пастушка, будет называться Анна, я буду воспевать ее под именем Анарды; если это будет Франциска, я назову ее Франсенией; если Люсия — то Люсиндой. А Санчо Панса, если он вступит в наше содружество, пусть прославляет Тересу Пансу под именем Тересоны. Дон Кихот рассмеялся при этом имени, а священник расхвалил его почтенное и добродетельное решение, снова обещав проводить вместе с ними все свободное от неотложных обязанностей время. Затем оба друга простились с Дон Кихотом, попросив его заботиться о своем здоровье и исполнять все необходимое для этого. Судьбе было угодно, чтобы весь этот разговор услышали племянница и экономка; и, как только священник и бакалавр удалились, они вошли к Дон Кихоту, и племянница сказала: — Что это значит, сеньор мой дядя? А мы-то думали, что ваша милость навсегда вернулась домой, чтобы вести здесь спокойную и почтенную жизнь. Но, оказывается, вы собираетесь броситься в новые приключения и стать пастухом, для того чтобы о вас говорили: Пастушок, идешь откуда,
Ты куда, пастух, идешь?
Поверьте мне, ячменная солома слишком тверда, чтобы делать из нее свистульки. А экономка прибавила: — Неужели ваша милость думает, что будет в силах переносить полуденный зной летом, туманные вечера и завывание волков зимой? Конечно, нет. Это — занятие для людей крепких и закаленных, приученных к нему, можно сказать, с пеленок. Если выбирать меньшее из зол, то уж лучше быть странствующим рыцарем, нежели пастухом. Одумайтесь, сеньор, и последуйте моему совету: оставайтесь дома, занимайтесь своим хозяйством, почаще исповедуйтесь, подавайте милостыню бедным, — и пусть грех падет на мою душу, если все не устроится к лучшему. — Тише, дочки, — сказал Дон Кихот, — я сам знаю, что мне надо делать. Уложите меня в постель. Мне что-то нездоровится. Но будьте уверены, что кем бы я ни был, странствующим рыцарем или, если удастся, пастухом, я всегда буду заботиться о ваших нуждах. И добрые дочки поспешили исполнить желание Дон Кихота, уложили его в постель, накормили и окружили наилучшим уходом. Но, несмотря на все эти заботы и попечения, нашему рыцарю не суждено было поправиться. Ничто не вечно в этом мире, но все, от самого своего начала, клонится к закату, в особенности же человеческая жизнь; а так как жизнь Дон Кихота не обладала чудесной способностью замедлить свой бег, то его смерть наступила в ту минуту, когда он меньше всего этого ожидал. Произошло ли это вследствие меланхолии, в которую он впал после своего поражения, или от какой-либо другой причины, но только он заболел лихорадкой, продержавшей его в постели шесть дней. Друзья — священник, бакалавр и цирюльник — непрестанно навещали его, а Санчо Панса, добрый его оруженосец, не отходил от его изголовья. Полагая, что бедному идальго мешает поправиться тоска, порождаемая мыслью о том, что не исполнилось его желание увидеть Дульсинею освобожденной и расколдованной, они всячески старались развеселить Дон Кихота. Бакалавр уговаривал его приободриться и встать с постели, чтобы начать пастушескую жизнь; он, Самсон Карраско, уже сложил на этот случай великолепные стихи, которые затмят все ранее написанные эклоги; кроме того, он купил двух отличных собак, чтобы сторожить стадо: одна из них называлась Барсино, а другая Бутрон. Но все это не могло рассеять печали Дон Кихота. Его друзья позвали врача; тот пощупал у Дон Кихота пульс и посоветовал нашему рыцарю подумать о своей душе, так как телу его грозит великая опасность. Дон Кихот спокойно выслушал его. Но не так отнеслись к словам доктора экономка, племянница и оруженосец, все они принялись так громко плакать, словно Дон Кихот уже лежит мертвым перед ними. А Дон Кихот попросил оставить его одного, так как ему захотелось поспать. Его желание было исполнено, и он проспал, как говорится, без просыпу целых шесть часов, так что экономка и племянница уже стали тревожиться, не скончался ли он во время сна. Однако по истечении указанного времени он проснулся и громко вскричал: — Да будет благословен всемогущий бог, оказавший мне такую милость! Поистине милосердие его безгранично, и грехи человеческие не могут ни ослабить, ни отвратить его. Племянница, внимательно вслушавшись в слова своего дяди, которые показались ей более разумными, чем обычные его речи, спросила: — О чем это говорит ваша милость, сеньор мой? О каком таком милосердии и о каких грехах человеческих вы толкуете? — О том милосердии, племянница, — ответил Дон Кихот, — которое в это мгновение проявил ко мне господь, — и мои собственные грехи не помешали этому. Сейчас я сужу обо всем трезво и ясно, потому что разум мой освободился от густого мрака неведения, которым его окутало злополучное и постоянное чтение презренных рыцарских романов. Теперь я признаю их нелепыми и лукавыми и горюю только о том, что просветление пришло ко мне слишком поздно и у меня уже нет времени и сил возместить зло, причиненное этими романами, чтением других книг — истинных светочей души. Я чувствую, племянница, что смерть близка, и мне хотелось бы умереть так, чтобы люди не считали мою жизнь очень плохой и чтобы за мной не утвердилась слава сумасшедшего. Правда, я был им, но я не хочу подтверждать этого своей смертью. Позови, милая, наших добрых друзей: священника, бакалавра Самсона Карраско и мастера Николаса, потому что я хочу исповедаться и составить завещание. Однако племяннице не пришлось об этом хлопотать, ибо как раз в эту минуту трое друзей вошли в комнату. Как только Дон Кихот их увидел, он сказал: — Поздравьте меня, добрые сеньоры: вы видите перед собою не странствующего рыцаря Дон Кихота Ламанчского, а идальго Алонсо Кехано, прозванного Добрым. С этой минуты я враг Амадиса Галльского и всего несметного полчища его потомков: мне ненавистны все нечестные истории странствующих рыцарей; я познал свое безумие и ту опасность, которой подверг себя, читая их; и ныне, когда милосердный господь просветил наконец мою голову, я предаю их осуждению. Когда присутствующие услышали это, они решили, что им овладело какое-нибудь новое безумие, и Самсон сказал: — Что это, ваша милость сеньор Дон Кихот? О чем это вы говорите как раз в ту минуту, когда пришла весть об освобождении Дульсинеи, когда уже все готово, чтобы нам начать прекрасную пастушескую жизнь? И тут-то ваша милость и хочет отречься от всех своих мечтаний! — Бредни было все то, что я говорил до сих пор, — ответил Дон Кихот, — и поистине гибельные бредни. Но в минуту смерти, я, с божьей помощью, обращу их себе на пользу. Я чувствую, сеньоры, что смерть моя совсем близка; перестанем же шутить. Оставьте меня одного со священником, чтобы я исповедался, и приведите писца, чтобы я мог составить завещание, ибо в такую минуту не пристало человеку шутить со своей душой. Прошу вас, пока сеньор священник будет меня исповедовать, пошлите за писцом. Присутствующие переглянулись, дивясь речам Дон Кихота, и хотя они не могли победить своих сомнений, но все же были склонны ему поверить. Тем более что к этим словам он прибавил много других, настолько связных и разумных, что все сомнения рассеялись, и присутствующие окончательно убедились, что он находится в здравом уме. Это внезапное превращение показалось им признаком его близкой смерти. Священник попросил всех выйти из комнаты и, оставшись с Дон Кихотом наедине, исповедал его. Бакалавр отправился за писцом и вскоре вернулся с ним и Санчо Пансой. Когда Санчо, предупрежденный бакалавром, что его господину очень плохо, увидел экономку и племянницу, обливавшихся горькими слезами, он и сам расплакался, как ребенок. Исповедь вскоре окончилась, священник вышел и сказал: — Алонсо Кехано Добрый действительно умирает, и он в самом деле в здравом уме и твердой памяти. Войдите к нему, чтобы присутствовать при составлении завещания. Эти слова вызвали новый поток слез из глаз экономки, племянницы и доброго оруженосца Санчо Пансы, разразившихся горькими рыданиями и глубокими бесчисленными вздохами, ибо поистине Дон Кихот, в бытность свою простым идальго Алонсо Кехано Добрым и в бытность свою рыцарем Дон Кихотом Ламанчским, неизменно отличался кротостью и приветливостью, за что его любили не только близкие, но и все, кто его знал. Вместе с другими вошел писец. После того как он написал заголовок завещания, Дон Кихот, с соблюдением всех полагающихся при этом христианских правил, приступил к перечислению пунктов и начал так: — Прежде всего я желаю, чтобы деньги, находящиеся у Санчо Пансы, которого во время моего безумия я сделал своим оруженосцем, были оставлены ему в вознаграждение за его службу. И если, будучи безумным, я помог ему получить в управление остров, то теперь, в здравом уме, я отдал бы ему, если бы мог, целое королевство, ибо этого заслуживают его простая душа и верное сердце. И, обратясь к Санчо, он прибавил: — Прости меня, мой друг, что из-за меня ты тоже прослыл безумным, ибо по моей вине ты впал в такое же заблуждение, в каком пребывал я, поверив, что были на свете и сейчас еще есть странствующие рыцари. — Ах, — воскликнул Санчо, заливаясь слезами, — не умирайте, ваша милость мой сеньор, а послушайтесь моего совета — живите еще много лет. Потому что величайшее безумие, которое может совершить человек, — это умереть так, ни с того, ни с сего, от одной тоски, когда никто его не убивал, никто не изводил, никто не злоумышлял против него. Прошу вас, встаньте-ка с постели да пойдемте-ка бродить по полям, одевшись пастухами, как было у нас решено. Быть может, за каким-нибудь кустом мы найдем освобожденную сеньору Дульсинею, и тогда нам не останется желать ничего на свете. А если вы умираете от мысли, что вас победили, то свалите вину на меня; скажите, что вас вышибли из седла потому, что я плохо подтянул подпругу Росинанту. К тому же ваша милость сами читали в своих рыцарских книгах, как часто случается, что один рыцарь вышибает другого из седла. Побежденный сегодня — завтра сам оказывается победителем. — Конечно, — сказал Самсон, — добрый Санчо Панса судит об этих делах вполне правильно. — Тише, сеньоры, — сказал Дон Кихот. — Я был сумасшедшим, а теперь я в здравом уме, я был Дон Кихотом Ламанчским и снова стал Алонсо Кехано Добрым. Пусть мое раскаяние и моя искренность возвратят мне ваше прежнее уважение. А теперь, сеньор писец, пишите дальше. «Я завещаю все мое движимое и недвижимое имущество племяннице Антонии Кехано с тем, чтобы она произвела уплату тех сумм, которые я отказываю другим лицам, и в том числе прежде всего прошу уплатить жалованье моей экономке за все время, что она мне прослужила, а сверх того выдать ей двадцать дукатов на платье. Душеприказчиками моими назначаю сеньора священника и сеньора бакалавра Самсона Карраско, при сем присутствующих. Кроме того, я желаю, чтобы моя племянница Антония Кехано, если она захочет выйти замуж, выбрала мужем человека, про которого будет точно известно, что он не знаком с рыцарскими романами. Если же окажется, что он читал их, а моя племянница все же пожелает выйти за него замуж, тогда я лишаю ее наследства и прошу моих душеприказчиков употребить все мое имущество на добрые дела». На этом Дон Кихот окончил свое завещание и, лишившись чувств, вытянулся на постели. В продолжение трех дней, которые идальго еще прожил, он почти все время лежал без сознания. Весь дом был в тревоге. Тем не менее племянница кушала, экономка пропускала стаканчик, и Санчо тоже ублажал себя: так ожидание наследства смягчает и подавляет в наследниках естественную печаль, которую вызывает мысль о смерти. Наконец Дон Кихот, по совершении над ним всех таинств, тихо скончался, окруженный плачущими домочадцами и друзьями. Писец, при этом присутствовавший, заметил, что ни в одном рыцарском романе он не читал, чтобы какой-нибудь странствующий рыцарь умирал в своей постели так спокойно и по-христиански, как Дон Кихот. Не будем описывать слез Санчо, племянницы и экономки Дон Кихота; не будем приводить всех эпитафий, начертанных на гробнице Дон Кихота, за исключением одной, сочиненной Самсоном Карраско: Ты куда, пастух, идешь?
Здесь лежит идальго смелый,
Чья отвага забрела
В столь высокие пределы,
Что и смерть не возмогла
Прах смирить похолоделый.
Пренебрегши миром шумным,
Он бродил виденьем темным
Добрым людям на забаву
И, стяжав навеки славу.
Умер мудрым, жив безумным.
Таков был конец хитроумного ламанчского идальго, историю которого автор правдиво рассказал в этом романе. Чья отвага забрела
В столь высокие пределы,
Что и смерть не возмогла
Прах смирить похолоделый.
Пренебрегши миром шумным,
Он бродил виденьем темным
Добрым людям на забаву
И, стяжав навеки славу.
Умер мудрым, жив безумным.
© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.