Глава XLI
о великом приключении в пещере Монтесинос, находящейся в самом сердце Ламанчи
После доблестного приключения со львами Дон Кихот и его оруженосец поехали дальше, держа путь в Сарагосу. Однако нашему рыцарю непременно хотелось посетить по дороге знаменитую пещеру Монтесинос 1, находившуюся в самом сердце Ламанчи. Беда была только в том, что ни он, ни его оруженосец не знали, как до нее добраться. Но, к счастью, им скоро повстречались на пути двое, не то духовных, не то студентов, и с ними два крестьянина; все четверо ехали верхом на ослах. И студенты и крестьяне были поражены видом Дон Кихота (как бывали поражены все, встречавшиеся с ним в первый раз) и умирали от желания узнать, кто этот человек, столь мало похожий на обыкновенных смертных. Дон Кихот приветствовал их и, услышав, что они едут в ту же сторону, куда и он, предложил продолжать путь вместе. Предупреждая их вопросы, он в кратких словах объяснил, что по званию и роду занятий он странствующий рыцарь, ищущий приключений во всех частях света, что имя его Дон Кихот Ламанчский, а прозвище рыцарь Львов. Для крестьян это все было совершенной тарабарщиной, но студенты сразу же догадались, что Дон Кихот не в своем уме. Тем не менее они глядели на него с удивлением и уважением. Дон Кихот поведал им о своем желании посетить прославленную пещеру Монтесинос, чтобы убедиться собственными глазами, правду ли рассказывают об ее чудесах, и спросил, как до нее добраться. Один из студентов взялся проводить его к пещере, заявив, что он любитель рыцарских романов и почтет для себя большой честью сопутствовать столь знаменитому рыцарю, каким является Дон Кихот Ламанчский. По дороге Дон Кихот поинтересовался, каким наукам студент собирается себя посвятить. Тот ответил, что он гуманист, а кроме того, пишет книги, дабы напечатать их к великой пользе и не меньшей утехе общества. Одна из его книг называется «О костюмах»; в ней описывается семьсот три костюма с указанием их цветов, девизов и шифров. Руководствуясь этой книгой, придворные кабальеро могут без труда придумать себе для любого празднества подобающий костюм. — У меня, — прибавил студент, — есть еще другая книга под названием «Дополнения к Виргилию Полидору» 2; в ней рассказывается о различных изобретениях. На эту книгу я потратил много труда и учености; в ней я изъясняю и излагаю изящным слогом все вопросы, на которых Полидор не останавливался подробно. Например, он позабыл сообщить, кто из людей первый схватил насморк, кто первый изобрел целебную мазь. Я же объясняю все это подробнейшим образом, ссылаясь более чем на двадцать пять авторов. Отсюда ваша милость может заключить, сколько мне пришлось поработать и как будет полезна людям моя книга. Санчо, с большим вниманием слушавший рассказ студента, перебил его: — Скажите мне, сеньор, и да пошлет вам бог удачу в деле печатания ваших книг, не можете ли вы мне сообщить (впрочем, конечно, можете, так как вы все знаете), кто первый почесал у себя в голове? Я лично полагаю, что это был наш праотец Адам. — Наверное, он, — ответил студент, — ибо нет сомнения, что у Адама были голова и волосы. А раз он был первым человеком на свете, то, конечно, первый стал почесывать у себя в голове. — Я так и думал, — ответил Санчо, — а теперь скажите мне, кто был первым акробатом? — Поистине, братец, — ответил студент, — я не решусь ответить вам немедленно, не изучив этого вопроса. Когда я возвращусь к своим книгам, я займусь этим и при ближайшей встрече, — ибо я надеюсь, что эта наша встреча не последняя, — удовлетворю ваше любопытство. — Послушайте, сеньор, — возразил Санчо, — не стоит вам утруждать себя, потому что я уже сам нашел ответ на свой вопрос. Знайте же, что первым, кто начал кувыркаться и прыгать, был Люцифер. Когда его сбросили с неба, он кувыркался и скакал до тех пор, пока не добрался до самой преисподней. — Ты прав, друг мой, — ответил студент. А Дон Кихот сказал: — Конечно, ты, Санчо, не сам придумал этот вопрос и этот ответ: ты их где-нибудь слышал. — Даю вам слово, сеньор, что если только я примусь спрашивать и отвечать, так и до завтра не кончу. Уверяю вас, для того чтобы спрашивать о глупостях и отвечать всякий вздор, мне не к чему ходить за помощью к соседям. — Санчо, ты сказал больше, чем сам понимаешь, — ответил Дон Кихот, — ибо есть много людей, которые трудятся над тем, чтобы разрешить разные вопросы, а когда они разрешены, то оказывается, что они и гроша ломаного не стоят. В подобных приятных беседах Дон Кихот, Санчо и студент провели день, а на ночь остановились в небольшой деревеньке. Утром студент сказал Дон Кихоту, что до пещеры Монтесинос остается не больше двух миль и что если решение его неизменно, то следует запастись веревками, ибо ему придется спуститься на дно глубокой пропасти. Дон Кихот ответил, что он готов спуститься в самую бездну, лишь бы только узнать, что там находится. Они купили веревку больше ста саженей длины и отправились к пещере. Вход в пещеру был широк и просторен, но весь зарос кустами, до того густыми, что они совершенно закрыли отверстие. Увидев пещеру, путники спешились, и Санчо со студентом принялись крепко-накрепко обвязывать нашего рыцаря веревкой. В то время как они его обвязывали и скручивали, Санчо попытался было отговорить Дон Кихота от его затеи. — Подумайте, ваша милость, что вы делаете; смотрите, не хороните себя заживо и не уподобляйтесь бутыли, которую спускают в колодец для охлаждения. Не ваше это дело и не ваша забота, сеньор мой, исследовать пещеру: она, наверное, хуже всякого басурманского подземелья. — Замолчи, друг Санчо, — ответил Дон Кихот. — Ты говоришь вздор: именно мне предназначено исследовать эту знаменитую пещеру. Тогда проводник сказал: — Умоляю вашу милость, сеньор Дон Кихот, хорошенько осмотрите все, что вам встретится. Быть может, там найдется что-нибудь такое, что сможет пригодиться для моей будущей книги о превращениях. — Не беспокойтесь, сеньор, — вмешался тут Санчо. — Бубен в руках хорошего музыканта, он с ним отлично управится. Когда все приготовления были окончены, Дон Кихот сказал: — Как неблагоразумно мы поступили, позабыв запастись колокольчиком: я бы привязал его к веревке и время от времени звонил, тогда бы вы знали, что я все еще жив и продолжаю спускаться. Но теперь уж поздно думать об этом. Да поможет мне бог, в руки которого я предаю себя. Тут Дон Кихот опустился на колени и вполголоса прочитал молитву, прося господина помочь ему и увенчать благополучным концом это опасное и необычное приключение. Затем он громко сказал: — О моя повелительница, славнейшая и несравненная Дульсинея Тобосская! Если просьбы и мольбы твоего счастливого поклонника могут достигнуть твоего слуха, то заклинаю тебя твоей неслыханной красотой: услышь меня. Прошу тебя об одном: не откажи мне в твоей благосклонности и защите в минуту, когда я так в них нуждаюсь. Сейчас я брошусь в пропасть, зияющую предо мной. Я делаю это единственно для того, чтобы всему миру стало известно, что нет такого подвига, которого бы я не предпринял и не завершил, если ты окажешь мне покровительство. С этими словами Дон Кихот приблизился к провалу. Тут он увидел, что дорогу ко входу в пещеру ему придется проложить себе силой руки и меча. Он выхватил меч и принялся рубить разросшийся кустарник. Шум встревожил стаи галок и ворон, гнездившихся в пещере. Их было такое множество и они поднялись с такой стремительностью, что сбили с ног нашего рыцаря. Но Дон Кихота не могли смутить такие пустяки. Дождавшись, когда все птицы улетели, он схватил веревку, конец которой держали студент с Санчо, и приготовился спуститься на дно страшной пещеры. Расставаясь с ним, Санчо дал ему благословение, перекрестил его тысячу раз и сказал: — Да поможет тебе господь бог и святая троица, о цвет, сливки и пена всех странствующих рыцарей! Иди же, первый смельчак в мире, стальное сердце и бронзовая рука! Да ведет тебя господь, повторяю я, и да выведет он тебя свободным, здравым и невредимым на свет божий, который ты ныне покидаешь, добровольно погружаясь в эту мрачную бездну. В таком же роде напутствовал Дон Кихота и студент. Затем Дон Кихот начал спускаться, подавая время от времени голос своим спутникам, а те понемногу разматывали веревку. Постепенно возгласы Дон Кихота делались все глуше и глуше и наконец совсем замерли в глубине пещеры. Когда веревка была размотана до конца, Санчо и студент решили подождать немного и потом тащить Дон Кихота обратно. Через полчаса они принялись тянуть веревку наверх. Она шла так легко, словно на ней не было никакого груза. Им пришло в голову, что Дон Кихот остался в пещере, и Санчо, торопливо подбирая веревку, принялся горько плакать. Однако, когда веревка была вытащена больше чем наполовину, они почувствовали, что на ней висит какой-то груз, и очень этому обрадовались. Наконец в глубине провала показался Дон Кихот, и Санчо громко закричал: — Добро пожаловать, ваша милость сеньор мой. А мы уж боялись, что вы останетесь там навсегда. Но Дон Кихот не отвечал ни слова. Поспешно вытащив его на край спуска, они увидели, что глаза его закрыты и что по всем признакам он спит. Его положили на землю, развязали, а он все не просыпался. Тогда студент и Санчо принялись всячески вертеть и встряхивать его. Наконец Дон Кихот пришел в себя, потянулся, будто просыпаясь от глубокого и крепкого сна, с ужасом поглядел по сторонам и сказал: — Да простит вас бог, друзья мои, за то, что вы лишили меня самого приятного зрелища, которое когда-либо выпадало на долю смертного! Поистине, только теперь я вполне понял, что все наслаждения жизни проходят, как тень и сон. О несчастный Монтесинос! О тяжко раненный Дурандарте! О злосчастная Белерма! О слезообильная Гвадиана и вы, злополучные дочери Руидеры! Студент и Санчо с глубоким вниманием слушали Дон Кихота, который, по-видимому, говорил с мучительным трудом. Они попросили его подробно рассказать им, что он видел в этом аду. — Вы называете эту пещеру адом? — воскликнул Дон Кихот. — Не называйте ее так, она этого не заслуживает, как вы сами сейчас убедитесь. Он попросил дать ему чего-нибудь поесть, так как был голоден. Они разостлали на зеленой траве плащ студента, вытащили из сумок съестные припасы и сразу пообедали и поужинали. Когда все было убрано, Дон Кихот заявил: — Ну, теперь, друзья мои, слушайте меня внимательно. На глубине двенадцати или четырнадцати саженей, по правую руку в этом подземелье находится впадина такой величины, что в ней могла бы поместиться повозка с мулами. Я заметил ее в то время, когда вы спускали меня вниз на веревке. Утомленный этим спуском, я решил забраться туда и немного отдохнуть. Я закричал вам, чтобы вы перестали отпускать веревку, но вы, должно быть, меня не слышали. Я собрал веревку, которую вы продолжали мне спускать и, сложив ее в кружок, уселся на нее, погруженный в глубокое раздумье. Я недоумевал, как же я стану спускаться дальше, ибо, пока я отдыхал, вы отпустили всю веревку. Пока я размышлял об этом, меня внезапно охватил глубокий сон; не знаю, что случилось, пока я спал, но, проснувшись, я оказался на таком очаровательном лугу, какого самое пылкое воображение не может себе представить. Охваченный крайним удивлением, я стал протирать себе глаза, чтобы убедиться, не сон ли это. Тут взорам моим представился пышный королевский замок; стены и башни замка казались сделанными из светлого и прозрачного хрусталя; внезапно огромные ворота растворились; в них показался почтенный старец, в длинном фиолетовом плаще. Поверх плаща на нем была короткая накидка из зеленого атласа, какие носят наставники коллегий. На голове у него была черная шапочка; белоснежная борода спадала до пояса; он держал в руке четки с зернами побольше лесного ореха. Его осанка, поступь, величественный вид внушили мне удивление и благоговение. Он подошел ко мне, обнял и сказал: «Уже долгие годы, доблестный рыцарь Дон Кихот Ламанчский, мы ждем тебя в этой заколдованной пустыне, так как ты должен оповестить мир о том, что таится в глубокой пещере, называемой Монтесинос. Этот подвиг предназначался для тебя, ибо только ты один с твоим непобедимым мужеством и изумительной отвагой мог на него решиться. Следуй за мной, славнейший сеньор, я покажу тебе чудеса, скрывающиеся в этом заколдованном замке. Я его главный хранитель, ибо я — сам Монтесинос, по имени которого названа пещера». Тогда я спросил его, правда ли, что он вырезал кинжалом сердце своего друга Дурандарте, убитого при Ронсевале, и принес его в дар сеньоре Белерме, как поется в нашей песне. Он мне ответил, что все это правда, только он сделал это не кинжалом, а хорошо отточенным стилетом 3. — Должно быть, — перебил тут Санчо, — это был стилет работы севильянца Рамона де Осес. — Не знаю, — ответил Дон Кихот, — но, вероятно, нет, потому что ножовщик Рамон де Осес жил совсем недавно, а Ронсевальская битва была много веков тому назад. Но ведь это не важно. — Совершенно верно, — сказал студент, — продолжайте, ваша милость сеньор Дон Кихот, — я слушаю вас с величайшим удовольствием. — А я с таким же удовольствием рассказываю вам, — произнес Дон Кихот. — Итак, почтенный Монтесинос повел меня в хрустальный дворец, где в прохладной и низкой, облицованной алебастром зале стояла мраморная гробница. На крышке этой гробницы покоился рыцарь, но не из бронзы или яшмы, как это бывает на надгробных памятниках, а из костей и мяса, как все люди. Правая его рука покоилась на сердце. Заметив удивление, с каким я глядел на покоящегося рыцаря, Монтесинос, не дожидаясь моего вопроса, заговорил сам: «Здесь лежит мой друг Дурандарте, цвет и слава всех влюбленных и доблестных рыцарей своего времени. Он покоится, очарованный Мерлином 4, этим французским волшебником, сыном самого дьявола. Ради чего этот злой волшебник околдовал Дурандарте, меня и многих других рыцарей и дам, никто до сих пор не знает. Но вот что меня больше всего удивляет: я твердо знаю, что Дурандарте испустил дух у меня на руках; после его смерти я собственными руками вырезал у него сердце; весом оно было поистине фунта в два, ибо, по мнению естествоиспытателей, люди с большим сердцем обладают большей храбростью, чем люди с очень маленьким сердцем. А раз этот рыцарь действительно умер, то каким же образом может он теперь то жаловаться, то вздыхать, словно он все еще жив?» Не успел Монтесинос произнести эти слова, как несчастный Дурандарте громко застонал и проговорил: Братец милый Монтесинос,
Я прошу нелицемерно:
Как затмятся мои очи
Темным смерти покрывалом,
Отнесите мое сердце
Вы туда, где есть Белерма,
Из моей доставши груди
Иль стилетом, иль кинжалом.
Услышав эти слова, почтенный Монтесинос опустился на колени перед рыцарем и отвечал ему со слезами на глазах: «О сеньор Дурандарте, дорогой брат мой, я уже исполнил то, что вы поручили мне в горький день нашего поражения. Я вырезал ваше сердце, вытер его кружевным платочком и во весь опор помчался с ним во Францию. Но перед этим я предал ваш прах земле и пролил столько слез, что влагой их я омочил свои руки и смыл кровь, которая покрыла их, когда они погружались в вашу грудь. В первом же местечке, куда я попал, выбравшись из Ронсеваля, я посыпал ваше сердце солью, чтобы от него не пошел скверный запах и чтобы я мог его поднести сеньоре Белерме в неиспорченном виде. Но знайте, мой любезный друг и брат, что и сама сеньора Белерма находится здесь. Сеньору Белерму, вас самих, меня, вашего оруженосца Гвадиану, дуэнью Руидеру и ее семь дочерей с двумя племянницами и со множеством других ваших знакомых и друзей держит здесь под властью своих чар мудрый Мерлин. Пятьсот лет минуло с тех пор, как мы здесь томимся, но до сих пор никто из нас не умер. Одной только Руидеры и ее дочерей и племянниц нет между нами. Они все время плакали, и, должно быть, из сострадания к ним Мерлин превратил их в лагуны; теперь в мире живых, в провинции Ламанча, их называют лагунами Руидеры. Нет также и вашего оруженосца Гвадиана: он превращен в реку, носящую его имя 5. Пробившись сквозь землю, река вышла на свет божий, но, тоскуя по вас, снова погрузилась в ее недра. Однако она не может совсем уклониться от исполнения воли Мерлина. Поэтому время от времени она показывается солнцу и людям. Лагуны Руидеры питают эту реку своими водами. Принимая в себя много притоков, она величаво несет волны в море. Но печаль и тоска отравили ее воды; в ней водятся только костлявые и невкусные рыбы, совсем не похожие на тех, которые плещутся в золотых струях Тахо. Все, что я сейчас говорю вам, я рассказывал вам много раз. Но вы не отвечаете мне. Быть может, вы мне не верите или не слышите меня. Один бог знает, как мне больно это. Но сегодня я хочу сообщить вам вести, которые если не облегчат вашу печаль, то во всяком случае не усилят ее. Знайте же, что перед вами стоит тот великий рыцарь, о котором не раз уже пророчествовал мудрый Мерлин, — я говорю о Дон Кихоте Ламанчском. Он воскресил давно забытое странствующее рыцарство и окружил его таким блеском и славой, каких оно не имело и в прошлые времена. Я надеюсь, что при его помощи и покровительстве с нас будет снято роковое заклятье». — «А если бы этого не случилось, — ответил горестный Дурандарте тихим и умирающим голосом, — если бы даже этого не случилось, то все же, брат мой, нечего падать духом. Давай-ка снова сыграем в картишки!» И, повернувшись на бок, он снова погрузился в свое обычное молчание. Тут послышались громкие крики, глубокие стоны и безутешные рыдания. Я повернул голову и через хрустальные стены увидел, что по другой зале проходила вереница прекраснейших девушек в траурных одеждах и белых тюрбанах. В конце процессии с величественным видом выступала какая-то сеньора, также в траурных одеждах. Ее белое головное покрывало спускалось до самого пола, а богатый тюрбан был вдвое больше, чем у остальных девушек. У нее были сросшиеся брови, слегка вздернутый нос, большой рот и яркие губы. В руках она держала тончайшее полотенце, а в нем покоилось засохшее и сморщенное сердце цвета мумии. Монтесинос сказал, что эти девушки прислужницы Дурандарте и сеньоры Белермы, томящиеся здесь вместе со своими господами. А дама, замыкающая шествие, — сама сеньора Белерма. Четыре раза в неделю она со своими прислужницами обходит замок. При этом они поют жалобные песни над телом и истерзанным сердцем Дурандарте. Монтесинос добавил, что если Белерма не выглядит такой прекрасной, как о ней рассказывается в песнях, то виной этому вечное созерцание сердца, которое покоится у нее на руках, постоянно напоминая ей о гибели ее злополучного рыцаря. Не будь этого, сама великая Дульсинея Тобосская, столь прославленная в наших краях, да и во всем мире, едва ли могла бы соперничать с ней красотою и грацией. «Прошу вас, сеньор Монтесинос, — сказал я, — избегать сравнений, ибо сравнения не всегда бывают приятны. Несравненная Дульсинея Тобосская — единственная в своем роде, точно так же как и сеньора Белерма, — поэтому довольно об этом». На это он мне ответил: «Простите меня, сеньор Дон Кихот. Признаюсь, что я неудачно выразился, сравнив сеньору Дульсинею с сеньорой Белермой. По правде говоря, я догадался, что ваша милость служит этой даме, и мне следовало бы прикусить язык и не сравнивать ее ни с чем, кроме самого неба». Эти извинения великого Монтесиноса успокоили возмущение, которое я почувствовал, услышав, что мою сеньору сравнивают с какой-то другой дамой. — А все же удивительно, ваша милость, — сказал Санчо, — как это вы не набросились на этого старикашку да не переломали ему костей и не вырвали ему всех волос из бороды. — Нет, друг Санчо, — ответил Дон Кихот. — Мы обязаны оказывать уважение всем старцам, а тем более рыцарям, да еще околдованным. Тут заговорил студент: — Я не понимаю, сеньор Дон Кихот, как вам удалось увидеть под землей такое множество вещей, о стольком переговорить и расспросить. Ведь вы пробыли там очень недолго. — А сколько времени прошло с тех пор, как я спустился в пещеру? — спросил Дон Кихот. — Да немногим больше часа, — ответил Санчо. — Этого не может быть, — возразил Дон Кихот, — ибо, пока я был там, ночь трижды сменяла день. — Мой господин прав, — подтвердил Санчо. — Ведь он спускался в очарованную пещеру, и то, что нам кажется часом, там внизу равняется трем суткам. — Так оно и есть, — ответил Дон Кихот. — А ели вы что-нибудь там, мой сеньор? — спросил студент. — В рот ничего не брал, — ответил Дон Кихот, — но мне даже и в голову не приходило, что я голоден. — А очарованные едят? — снова спросил студент. — Нет, не едят, — ответил Дон Кихот. — Но некоторые ученые полагают, что у них продолжают расти ногти, борода и волосы. — Ну, а спать им полагается, сеньор? — спросил Санчо. — Конечно, нет, — ответил Дон Кихот, — по крайней мере за те трое суток, что я пробыл с ними, там никто глаз не сомкнул. — Вот тут-то кстати припомнить пословицу, — сказал Санчо. — С кем поведешься, от того и наберешься. Ваша милость завела дружбу с очарованными, которые не едят и не спят, — так что ж тут удивительного, если все время, что вы были с ними, вы тоже не ели и не спали? Но простите мою смелость, ваша милость сеньор мой: побей меня бог (чуть было не сказал дьявол), если я хоть капельку верю во все ваши россказни. — Как не верите? — воскликнул студент. — Да разве Дон Кихот может лгать? Впрочем, если бы ему и захотелось позабавить нас интересной выдумкой, то у него не хватило бы времени сочинить ее. — Я не думаю, что мой господин лжет, — ответил Санчо. — Так что же ты думаешь? — спросил Дон Кихот. — Я думаю, — ответил Санчо, — что этот Мерлин или какой-нибудь другой волшебник вбил вам в голову все те истории, что вы нам рассказали. — Как ни правдоподобно твое предположение, братец Санчо, но все же ты ошибаешься, — серьезно сказал Дон Кихот. — Вспомни только, что все, о чем я вам рассказывал, я видел собственными глазами и трогал руками. Но что ты скажешь, если я открою тебе, что среди разных чудес и диковин Монтесинос показал мне трех крестьянок, которые прыгали и резвились, как козочки, на прелестнейших лужайках? Я сейчас же узнал в них несравненную Дульсинею Тобосскую и ее спутниц. Я спросил Монтесиноса, знает ли он, кто это такие. Почтенный старец ответил, что не знает. «Должно быть, — прибавил он, — это какие-нибудь знатные сеньоры, которых только недавно околдовал Мерлин. На этих лужайках часто появляются новые сеньоры и дамы, ставшие жертвами злых чар волшебника». Когда Санчо Панса услышал слова своего господина, он испугался, что лопнет от смеха: ибо он лучше других знал тайну превращения Дульсинеи, — ведь в этом деле он был и волшебником, и единственным свидетелем! Теперь он окончательно убедился, что его хозяин спятил с ума. — Будь проклят день, когда вы спустились в подземное царство, ваша милость дорогой хозяин, — сказал Санчо. — В недобрый час повстречался вам сеньор Монтесинос, который совсем вскружил вам голову. Сидели бы вы здесь на земле, ваша милость, да изрекали разумные поучения при каждом удобном случае, а не городили бы такого вздора, что хуже и придумать нельзя. — Тебя, Санчо, следовало бы проучить за твои дерзости, — сказал Дон Кихот, — но я слишком хорошо знаю тебя, чтобы придавать цену твоим словам. — А я вашим, дорогой сеньор, — возразил Санчо. — Избейте меня до смерти, ваша милость, если хотите. Все равно я стану твердить вам одно и то же, пока вы не образумитесь и не исправитесь. Но, пока мы еще не успели поссориться, скажите мне, ваша милость, как вы узнали сеньору Дульсинею? И что она вам ответила, когда вы заговорили с нею? — Я узнал ее, — ответил Дон Кихот, — потому, что она была одета совершенно так же, как и в тот день, когда я видел ее на лугу у Тобосо. Я заговорил с ней, но она молча повернулась и убежала так быстро, что и стрела бы ее не догнала. Я хотел кинуться за ней, но Монтесинос сказал мне, что все мои попытки догнать ее будут тщетны. К тому же приближался час, когда мне надлежало покинуть пещеру. Монтесинос прибавил, что, когда наступит предназначенное время, он откроет мне, какие подвиги я должен совершить, чтобы расколдовать Белерму, Дурандарте и других. Много грустного видел я в подземном царстве, но сильнее всего я был огорчен, когда ко мне подошла одна из спутниц обездоленной Дульсинеи и со слезами на глазах тихо сказала: «Госпожа моя Дульсинея Тобосская целует руки вашей милости и просит сообщить ей, как вы поживаете. Она настоятельнейше умоляет вашу милость снизойти к ее великой нужде и дать ей взаймы под залог новой канифасовой юбки, которая у меня в руках, шесть реалов. Она обязуется честным словом возвратить их вам в кратчайший срок». Эта просьба чрезвычайно изумила меня. Обратившись к сеньору Монтесиносу, я спросил: «Возможно ли, сеньор Монтесинос, что очарованные знатные особы терпят нужду?» — «Поверьте мне, ваша милость сеньор Дон Кихот Ламанчский, — ответил он, — нужда встречается повсюду и не щадит даже околдованных. И раз сеньора Дульсинея Тобосская просит дать ей взаймы шесть реалов под верный залог, то почему бы вам не исполнить ее просьбы: очевидно, она находится в весьма стесненном положении». — «Залога мне не нужно, — ответил я, — но и шести реалов я дать не могу, потому что у меня всего-навсего четыре». Я отдал девушке эти деньги и сказал: «Передайте вашей госпоже, моя милая, что ее невзгоды печалят мою душу. Я хотел бы обладать несметными богатствами, чтобы отдать их ей. Скажите ей, что вдали от нее я не могу и не должен чувствовать себя хорошо. Я смиренно прошу прекрасную сеньору оказать мне честь и побеседовать со своим истосковавшимся рыцарем. Передайте ей, что я даю клятву — не вкушать хлеба за скатертью, не спать под кровлей и не отдыхать, пока не расколдую сеньору Дульсинею. Клянусь также объехать весь мир ради ее освобождения». — «Не только это, но и многое другое ваша милость обязана совершить ради своей госпожи», — ответила мне девушка; затем она схватила четыре реала и, вместо того чтобы поклониться мне, вдруг подпрыгнула вверх, да так и взлетела на воздух почти на сажень от земли. — Святой боже! — воскликнул тут громким голосом Санчо. — Виданное ли это дело, чтобы все эти волшебники могли забрать такую власть на белом свете и подменить безумием здравый разум моего господина! О сеньор, сеньор, ради господа бога придите в себя, подумайте о своей чести и не верьте всему этому вздору, от которого у вас ум за разум зашел! — Ты говоришь это, Санчо, потому, что желаешь мне добра, — ответил Дон Кихот, — но ты не знаешь, что такое колдовство, и поэтому все, что тебе трудно понять, ты считаешь невозможным. Студент был поражен дерзостью Санчо Пансы и терпением его господина, но решил, что кротость Дон Кихота вызвана радостью свидания с сеньорой Дульсинеей Тобосской, хотя бы даже очарованной. Сам же он поверил всему, что рассказывал наш сумасбродный рыцарь. — Я считаю, сеньор Дон Кихот, — обратился он к рыцарю, — что я совершил весьма удачное путешествие. Во-первых, я познакомился с вашей милостью. Во-вторых, узнал тайну пещеры Монтесинос и превращения Гвадианы и лагун Руидеры, а все это пригодится для моего испанского Овидия. В-третьих, выяснил, что игральные карты были известны уже во времена Карла Великого, ибо о них упоминает Дурандарте. Это открытие я помещу в своей новой книге «Дополнения к Полидору». — Ваша милость вполне правы, — сказал Дон Кихот. — Я мог бы сообщить вам еще очень много интересных и полезных сведений. Но мы поговорим об этом после, а теперь подумаем, где бы нам устроиться на ночлег. — Недалеко отсюда живет отшельник, — ответил студент. — Говорят, что он добрый и сострадательный человек. Я не сомневаюсь, что он даст нам приют на ночь. Найдется у него и стаканчик хорошего вина. Когда Санчо услышал о стаканчике, он начал настойчиво торопить своих спутников с отъездом. Дон Кихот сел на своего Росинанта, Санчо и студент на ослов, и все поспешно тронулись в путь. Я прошу нелицемерно:
Как затмятся мои очи
Темным смерти покрывалом,
Отнесите мое сердце
Вы туда, где есть Белерма,
Из моей доставши груди
Иль стилетом, иль кинжалом.
Пещера Монтесинос находится в Ламанче. Описание входа в нее у Сервантеса довольно точно. Полидор Виргилий — итальянский ученый, автор распространенного в то время сочинения «Об изобретателях». В лице ученого студента, сочиняющего дополнение к книге Полидора, Сервантес зло высмеивает университетскую науку того времени, не освободившуюся еще от влияния схоластики. Монтесинос, Дурандарт — легендарные испанские рыцари, якобы принимавшие участие в походе Карла Великого на Испанию. Эпизод с вырезанным сердцем заимствован Сервантесом из старинного романса. Мерлин — мифический герой древних британских сказаний, мудрец и маг, обладавший пророческим даром. В рыцарских романах он выступает обычно в качестве могучего волшебника. Гвадиана. Река Верхняя Гвадиана в своем течении несколько раз скрывается под землей. Это явление породило множество легенд, которыми отчасти воспользовался Сервантес в рассказе о пребывании Дон Кихота в пещере.
© Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.