Глава XXXVIII
о странной встрече Дон Кихота с отважным рыцарем и об усладительной беседе двух оруженосцев
Погруженный в глубочайшее раздумье, Дон Кихот ехал по дороге, вспоминая о злой шутке, которую сыграли с ним волшебники, превратившие прекрасную сеньору Дульсинею в безобразную крестьянку. Он тщетно ломал голову над тем, каким способом вернуть своей госпоже ее настоящий облик. Он был так поглощен своими мыслями, что незаметно для себя отпустил узду Росинанта, а тот, почуяв волю, на каждом шагу останавливался и щипал зеленую траву. Санчо, видя, что господин впал в глубокое уныние, решил подбодрить его и сказал: — Сеньор, печали созданы не для животных, а для людей, но если люди чрезмерно им предаются, они превращаются в животных. Возьмите себя в руки, ваша милость, опомнитесь, оживитесь, проснитесь и проявите бодрость, как это полагается странствующему рыцарю. Что за черт! К чему такое уныние? Пускай сатана унесет всех Дульсиней на свете; здоровье странствующего рыцаря дороже, чем все волшебства и превращения в мире. — Замолчи, Санчо, — грозно перебил его Дон Кихот, — говорю тебе, замолчи, не смей так говорить о нашей очаровательной сеньоре: я один виноват в ее злоключениях. Ее несчастье произошло оттого, что я своими подвигами возбудил зависть в душе могучего волшебника, моего врага. — Да и я то же говорю, — ответил Санчо, — у всякого, кто знает, кем она была и кем стала, просто сердце переворачивается. — Тебе-то еще ничего, Санчо. Ты ведь видел ее во всем блеске красоты, злые чары тебя не коснулись, твои глаза не были затуманены, и ее прелесть не укрылась от тебя. Вся сила колдовства была направлена только против меня. Но вот что, Санчо. Помнится, ты сказал, что глаза у нее словно жемчуг. Такие глаза бывают у рыб, а не у женщин. Мне кажется, что глаза Дульсинеи должны походить на два зеленых изумруда, осененных двумя арками — ее бровями. А жемчуг — это, конечно, зубы. Да, Санчо. Ты, наверное, ошибся и принял ее глаза за зубы. — И то возможно, — ответил Санчо. — Ведь ее красота поразила меня так же сильно, как вас ее безобразие. Но оставим это. Знаете ли, ваша милость, что беспокоит меня больше всего? Положим, что вы победите какого-нибудь великана или рыцаря и велите ему явиться к сеньоре Дульсинее. Каким же образом этот бедный великан или несчастный побежденный рыцарь ее отыщет? Я словно вижу его: слоняется он дурак дураком по Тобосо и ищет сеньору Дульсинею. Ведь повстречайся он с нею лицом к лицу посреди улицы — все равно не узнает ее. — Возможно, Санчо, — ответил Дон Кихот, — что волшебство это не простирается на побеждаемых мною великанов и рыцарей. Ведь ты же не подвластен ему и мог созерцать сеньору Дульсинею во всем блеске ее красоты. Проверить это будет не очень трудно: первых же побежденных рыцарей я пошлю в Тобосо и прикажу им вернуться и сообщить, что они видели. Тогда мы будем знать всю правду. — Вы хорошо придумали, сеньор, — ответил Санчо. — С помощью этой хитрости мы выясним все, что нам нужно. И если окажется, что сеньора Дульсинея скрыта только от глаз вашей милости, — ну, тогда беда будет не столько ее, сколько ваша. Лишь бы она была здорова и благополучна, а сами мы как-нибудь обойдемся, занявшись поисками приключений. Все остальное мы предоставим времени: оно — лучший врач, излечивающий болезни и похуже нашей. Беседуя таким образом, рыцарь и оруженосец продолжали свой путь. Было далеко за полночь, когда Санчо, наконец, заявил, что он желает закрыть ставни своих глаз. Путники спешились, и Санчо, расседлав серого, пустил его свободно пастись по сочной траве. С Росинанта же седла он не снял. Дон Кихот раз навсегда запретил ему расседлывать Росинанта, пока они находятся в походе и спят под открытым небом. Всем известно, что у странствующих рыцарей был обычай снимать с коня уздечку и привязывать ее к луке седла, но никогда не трогать седла, — храни бог! Санчо так и поступил и позволил Росинанту пастись вместе с осликом. Между этими животными была тесная и единственная в своем роде дружба. Как только коню и ослику удавалось сойтись вместе, они начинали друг друга почесывать, а потом усталый и довольный Росинант клал свою голову на шею серого, и в этой позе, задумчиво смотря на землю, простаивали они целые часы, пока голод не заставлял их снова приняться за траву. Это были настоящие друзья, такие, какие редко встречаются между людьми. Пусть читатель не обижается на то, что автор сравнивает животных с людьми, в этом нет ничего обидного. Люди получили от животных много полезных уроков: так, например, собаки научили людей благодарности, муравьи — предусмотрительности, слоны — благопристойности, лошади — верности и т. д. Но вернемся к нашим героям. Поужинав, Санчо растянулся у подножия пробкового дерева и сразу же захрапел, а Дон Кихот прилег под могучим дубом, но не успел задремать, как услышал за своей спиной какой-то шум. Он вскочил на ноги и принялся всматриваться и вслушиваться, желая понять, откуда доносится шум. Тут увидел он двух всадников. Один из них соскочил с седла и сказал другому: — Сойди с коня, друг мой, и разнуздай лошадей; мне кажется, что в этом месте для них найдется сочная трава, а для моих любовных размышлений то, что им больше всего нужно, — тишина и уединение. Промолвив это, неизвестный так порывисто бросился на траву, что надетые на нем доспехи загремели. Дон Кихот сразу же заключил, что незнакомец — странствующий рыцарь. Подойдя к спящему Санчо, он потянул его за руку, с большим трудом растолкал его, а затем шепотом сказал: — Братец Санчо, вот и приключение! — Дай-то бог, чтоб хорошее! — ответил Санчо. — А где же оно, это приключение? — Поверни-ка голову и посмотри, — сказал Дон Кихот, — вон там на траве лежит странствующий рыцарь. Насколько я могу понять, он не слишком весел. Я видел, как он соскочил с лошади и бросился на землю, по-видимому, чем-то очень расстроенный. — Но почему же вашей милости кажется, — спросил Санчо, — что это — приключение? — Я не хочу сказать, — ответил Дон Кихот, — что это уже и есть само приключение. Нет, это только его начало, ибо все приключения так и начинаются. Но слушай, он, кажется, настраивает лютню или виолу, сплевывает и прочищает горло, словно собирается петь. — Честное слово, вы правы, — ответил Санчо, — это не иначе, как влюбленный рыцарь. — Странствующий рыцарь не может не быть влюбленным, — заявил Дон Кихот. — Послушаем, по его песне мы узнаем, что у него на душе. Не успел Санчо ответить своему господину, как незнакомец затянул песню. Пел он не то чтобы плохо, но и не очень хорошо. Тем не менее друзья со вниманием слушали его. СОНЕТ
Сеньора, дайте мне для исполненья
Наказ, согласный вашей точной воле, —
В таком почете будет он и холе,
Что ни на шаг не встретит отклоненья.
Угодно ль вам, чтоб, скрыв свои мученья,
Я умер, — нет меня на свете боле!
Хотите ль вновь о злополучной доле
Слыхать? — Амур исполнит порученье.
Я мягкий воск в душе соединяю
С алмазом крепким, — и готовы оба
Любви высокой слушать приказанья.
Вот — воск иль камень, — вам предоставляю:
На сердце вырежьте свое желанье, —
И сохранять его клянусь до гроба.
Кончив свою песню, неизвестный рыцарь воскликнул: «Ах!» Казалось, что стон вырвался из самой глубины его сердца. Вскоре затем он заговорил жалобным и скорбным голосом: — О прекраснейшая и бесчувственнейшая из всех женщин на свете! Неужели, светлейшая Касильдея Вандальская, ты позволишь плененному тобой рыцарю погибнуть в вечных странствиях и в тяжелых и суровых трудах? Разве тебе не довольно, что по моему приказу все рыцари Наварры, Леона, Тартесии, Кастилии и, наконец, Ламанчи признали тебя прекраснейшей дамой во всем мире? — Это неправда! — вскричал Дон Кихот. — Я рыцарь из Ламанчи, и я никогда этого не признавал, да и не мог и не должен был признавать, ибо это наносит ущерб славе моей дамы. Теперь ты видишь, Санчо, что этот рыцарь бредит. Впрочем, послушаем дальше; быть может, он выскажется еще яснее. — Конечно, выскажется, — ответил Санчо, — по всему видно, что он готов голосить хоть целый месяц подряд. Однако произошло иначе, чем думал Санчо. Неизвестный рыцарь, услышав, что кто-то неподалеку разговаривает, прекратил свои жалобы, поднялся на ноги и сказал приветливым голосом: — Кто там? Что вы за люди? Принадлежите ли вы к числу радующихся или скорбящих? — Скорбящих, — ответил Дон Кихот. — Тогда подойдите ко мне, — сказал неизвестный рыцарь, — и знайте, что вы подходите к воплощению печали и скорби. Услышав такой дружелюбный и учтивый ответ, Дон Кихот подошел поближе, и Санчо последовал за ним. Возносивший жалобы рыцарь схватил Дон Кихота за руку и сказал: — Присядьте сюда, сеньор рыцарь, ибо я догадываюсь, что вы принадлежите к ордену странствующих рыцарей. Это ясно из того, что я встречаю вас здесь, где вам сопутствует уединение да ясное небо. Только странствующий рыцарь может избрать своим ночным приютом это пустынное место. На это Дон Кихот ответил: — Вы правы, я действительно рыцарь этого ордена; в душе моей, как в собственном жилище, давно уже поселились печаль, тоска и скорбь, но, несмотря на это, в сердце моем не угасло сострадание к чужому горю. Из песни, которую вы недавно пели, я заключил, что ваши страдания порождены любовью к той жестокой красавице, к которой вы обращали ваши жалобные мольбы. Беседуя таким образом, они мирно сидели рядом на земле, не подозревая о том, что на рассвете они примутся тузить друг друга. — Теперь поведайте мне, сеньор рыцарь, — сказал неизвестный рыцарь Дон Кихоту, — не влюблены ли вы? — О, да! Влюблен — себе на горе, — ответил Дон Кихот. — Впрочем, любя достойную даму, мы должны почитать наши любовные страдания благом, а не бедствием. — Вы были бы вполне правы, — заявил неизвестный рыцарь, — если бы чрезмерное презрение наших дам не помрачало нашего рассудка и мыслей. — Моя дама никогда меня не презирала, — возразил Дон Кихот. — Конечно, не презирала, — подтвердил стоявший поблизости Санчо, — ибо моя госпожа кротка, как овечка, и мягка, как масло. — Это — ваш оруженосец? — спросил неизвестный рыцарь. — Да, — отвечал Дон Кихот. — Я никогда еще не видел, — сказал неизвестный рыцарь, — чтобы оруженосец осмеливался говорить в то время, как говорит его господин. Вот стоит мой оруженосец: ростом он не ниже своего собственного отца, но я смело утверждаю, что он никогда в жизни не вмешивался при мне в беседу. — Ну, а я говорю, — возразил Санчо, — и не побоюсь говорить перед этаким… ну, не буду доканчивать. Я могу и помолчать. Тогда оруженосец неизвестного рыцаря взял Санчо за руку и сказал: — Отойдем-ка, друг, в сторону и поговорим на свободе, о чем нам вздумается. Пусть сеньоры, наши господа, ломают копья, рассказывая друг другу о своих любовных историях. Они, наверное, проговорят до рассвета, да и то не кончат. — В добрый час, — ответил Санчо, — а я расскажу вашей милости, кто я такой, и вы поймете, что меня нельзя равнять со всякими болтливыми оруженосцами. Отойдя в сторону, они расположились под развесистым дубом, и между ними началась оживленная беседа. — Нелегкую жизнь ведем мы, оруженосцы странствующих рыцарей, — сказал оруженосец неизвестного рыцаря. — Вот уже подлинно едим хлеб в поте лица своего, а ведь это — одно из проклятий, наложенных господом богом на наших праотцев. — Вы бы также могли сказать, — ответил Санчо, — что мы едим хлеб в муках нашего тела, ибо кто больше несчастных оруженосцев странствующих рыцарей страдает от жары и стужи? Но это было бы еще полбеды, будь у нас этот хлеб всегда, — а то нередко случается, что целый день закусываем мы только одним ветерком. — Но зато у нас есть надежда на награду! — возразил оруженосец неизвестного рыцаря. — Все это можно перенести и претерпеть, ибо если странствующему рыцарю, которому служит оруженосец, хоть немножко повезет, то слуга его смело может рассчитывать получить в награду какой-нибудь славненький остров или весьма приятное графство. — Я уже заявлял своему господину, — ответил Санчо, — что меня вполне удовлетворит управление островом; и мой господин так благороден и щедр, что неоднократно мне его обещал. — А я буду доволен, — сказал оруженосец рыцаря Леса (так мы будем называть нового рыцаря), — если меня за мою службу сделают каноником. Мой господин уже пообещал мне отличный приход. — Значит, — сказал Санчо, — господин вашей милости рыцарь духовного ордена, раз он может жаловать такие награды своим добрым оруженосцам. А мой господин — лицо светское. Правда, умные люди пытались уговорить его сделаться епископом. Но, к счастью, он не согласился, а то я прямо дрожал от страха, как бы ему не приглянулось духовное звание, ибо я чувствую себя решительно неспособным исполнять духовную должность. — Честное слово, вы заблуждаетесь, ваша милость, — возразил другой оруженосец. — Духовная должность может оказаться доходнее иного острова, ибо не все острова хороши: бывают среди них бедные и унылые. К тому же, даже самые плодородные и богатые налагают тяжелое бремя забот и тревог на того несчастного, кому они достаются в управление. Я думаю, что нам с вами, изнемогающим в должности оруженосцев, было бы куда выгоднее отказаться от этой затеи. Всего лучше не ждать от наших господ никаких островов, графств и духовных должностей, а вернуться восвояси и заняться более приятными делами — охотой, например, или рыбной ловлей; у любого оруженосца найдется пара борзых да удочки; стало быть, ему есть чем поразвлечься у себя в деревне. — Все это у меня есть, — ответил Санчо. — Вот только лошади нет; зато у меня есть ослик, много получше коня моего господина. Пусть господь не даст мне счастливо встретить ближайшую Пасху, если я соглашусь променять моего осла на его коня, хотя бы в придачу он дал мне еще четыре меры ячменного зерна. Ваша милость решит, что я шучу, если я стану перечислять все достоинства моего серого. И борзые у меня найдутся; ведь у нас в деревне их не занимать стать, а охота особенно приятна, когда охотишься за чужой счет. — Клянусь, сеньор оруженосец, — ответил Санчо его собеседник, — я решил бросить все эти рыцарские сумасбродства, вернуться к себе в деревню и воспитывать детишек, — у меня их трое, и все словно восточные жемчужины. — А у меня — двое, — сказал Санчо, — да таких, что их не стыдно повезти во дворец к самому папе, особенно девчонку. Наперекор матери, я собираюсь сделать ее графиней, ежели будет на то милость божия. — А сколько лет этой сеньоре, которая готовится в графини? — спросил оруженосец рыцаря Леса. — Около пятнадцати, — ответил Санчо, — но она ростом не ниже копья, свежа, как апрельское утро, и сильна, точно поденщик. И я только о том и молю господа бога, чтобы он привел меня поскорее свидеться с моей семьей и избавил меня от смертного греха, или (что то же самое) от опасной службы оруженосца. Я уже попробовал ее однажды и ни за что не взялся бы за нее снова. Меня соблазнил только кошелек с сотней дукатов, который мне удалось найти в прошлый раз в глухом ущелье Сиерра-Морены. С тех пор дьявол дразнит меня золотыми монетами. Ну так и водит ими перед глазами; каждую минуту мне мерещится, что я хватаю мешок с деньгами, прижимаю его к груди и тащу домой, а там покупаю себе землю и живу, как принц. Когда я об этом думаю, я легко переношу все муки, что выпадают мне на долю на службе у моего свихнувшегося хозяина. Ибо, говоря по совести, он более похож на сумасшедшего, чем на рыцаря. — Вот потому и говорится, — ответил второй оруженосец, — что жадность мешки рвет. Но раз мы уже заговорили о сумасшедших, то скажу вам, что большего безумца, чем мой господин, на свете не сыщешь. Он принадлежит к тому роду людей, о которых говорится: подыхает осел от чужих забот. Подумайте-ка, только для того, чтобы вернуть другому рыцарю рассудок, он сам сделался сумасшедшим и отправился на поиски того, от чего ему самому, быть может, первому не поздоровится. — А может, он влюблен? — спросил Санчо. — Да, — ответил слуга неизвестного рыцаря, — он влюблен в некую Касильдею Вандальскую, а другой сеньоры с таким крутым нравом во всем мире не сыщется. Впрочем, его этим не испугаешь. У него в голове бездна всяких затей и козней. Вы скоро в этом убедитесь. — И на самой прямой дороге есть ухабы, — сказал Санчо. — В других домах изредка варят бобы, а у меня их полные котлы. У безумия, видно, больше спутников, чем у мудрости; но если справедлива поговорка, что товарищи по несчастью приносят нам облегченье, то, значит, и я могу утешиться в обществе вашей милости, раз рыцарь, которому вы служите, такой же безумец, как мой господин. — Он безумец, но зато храбрец, — возразил другой оруженосец, — а хитрости в нем будет побольше, чем безумства и храбрости. — Ну, мой-то совсем не такой, — ответил Санчо, — никакой хитрости в нем нет. Душа у него открыта, как кувшин; никому он зла не причиняет, всем делает добро. Нет в нем ни капли лукавства: любой ребенок убедит его, что сейчас ночь, когда на самом деле полдень. За это простодушие я и люблю его всем сердцем и, несмотря на все его сумасбродства, никак не могу решиться его покинуть. — А все-таки, братец мой и сеньор, — возразил слуга рыцаря Леса, — когда один слепец ведет другого, оба рискуют свалиться в яму. Искатели приключений нередко наталкиваются на приключения вовсе не приятные и даже опасные. Поэтому я думаю, не лучше ли было бы нам оставить наших рыцарей и вернуться домой. Во время этого разговора Санчо каждую минуту сплевывал слюну. Другой оруженосец подметил это и сказал: — Мне кажется, что мы так много говорили, что у нас языки прилипли к гортани. Но подождите, братец: у меня на луке седла висит неплохое средство против этого. Он встал и вскоре возвратился обратно с большим бурдюком вина и пирогом длиной в целый локоть. В пироге был запечен кролик таких размеров, что Санчо, пощупав его, решил, что это не кролик, а целый козел. Увидев такое угощение, он спросил: — И этакие вещи, сеньор, вы всегда возите с собой? — А вы что же думаете? — ответил тот. — Разве я похож на какого-нибудь завалящего оруженосца? Ни один генерал в походе не возит с собой таких запасов, какие навьючены на мою лошадь. Не заставляя себя упрашивать, Санчо стал есть и, глотая впопыхах куски величиной с канатные узлы, сказал: — Вы, ваша милость, поистине верный и преданный оруженосец, настоящий, великолепный и пышный, как это доказывает пир, устроенный вами, словно по волшебству. Не то что я, несчастный: у меня в сумках всего-навсего кусок твердого сыра, которым можно проломить голову любому великану, да дюжины четыре сладких стручков и орехов. А все потому, что господин мой держится того правила, что странствующие рыцари не должны вкушать ничего, кроме сухих плодов и полевых трав. — Клянусь честью, братец, — возразил другой оруженосец, — мой желудок не приспособлен для орехов, диких груш и лесных кореньев. Пускай себе наши господа держатся каких угодно правил и едят, что им вздумается, — у меня всегда припасено холодное мясо, да на всякий случай к седлу подвешен бурдючок с вином. Я его так люблю, что то и дело обнимаю. С этими словами он сунул в руки Санчо бурдючок, и тот, припавши ртом к его горлышку, с четверть часа глядел на звезды. Кончив пить, он склонил голову набок и с глубоким вздохом сказал: — Ну и хорошо ваше винцо, братец. Однако, ради всего святого, скажите мне, сеньор: это вино не из Сьюдад Реаль? — Да вы настоящий знаток! — воскликнул тот. — Оно действительно оттуда, и ему уже немало лет от роду. — Ну, по части вина, — ответил Санчо, — я никогда не ошибусь. Представьте себе, сеньор оруженосец, — у меня такие способности распознавать вино, что стоит мне только его понюхать, и я сейчас же вам скажу, из какой оно области, какого сорта, какой у него вкус и как оно выдержано. Впрочем, тут нечему удивляться, ибо в моем роду было два таких замечательных знатока, каких уже много, много лет не бывало в Ламанче. Послушайте-ка, что с ними однажды случилось. Как-то раз дали им на пробу вина из бочки и попросили сказать свое мнение о его достоинствах и недостатках. Первый попробовал вино кончиком языка, а другой только понюхал его. Первый сказал, что оно отдает железом, а второй сказал, что оно скорее пахнет кожей. Хозяин вина заявил, что бочка — чистая, что вино еще не было разлито и что ему не с чего отдавать ни железом, ни кожей. Но два знаменитых знатока тем не менее упорно стояли на своем. Прошло немного времени, вино было продано, и когда опорожнили бочку, то на дне ее нашли маленький ключик на кожаном ремешке. Теперь вы понимаете, ваша милость, что человек такой породы и сам может кое-что смыслить в винах. — Что уж тут и говорить, — ответил другой оруженосец, — вот потому-то я и считаю, что нам не надо ввязываться ни в какие приключения. Зачем нам пирожки, когда есть караваи? Вернемся-ка лучше в свои хижины, а если богу будет угодно, то он и там нас найдет. — Я должен сопровождать моего господина до Сарагосы, — сказал Санчо, — а там уж мы подумаем, что делать дальше. Наконец наши добрые оруженосцы наговорились и напились до того, что сну пришлось связать им языки. Они заснули с недожеванными кусками пирога во рту, ухватившись за почти пустой бурдючок. Теперь мы их оставим и поведаем читателю, о чем беседовали неизвестный рыцарь и рыцарь Печального Образа. © Это произведение перешло в общественное достояние. Произведение написано автором, умершим более семидесяти лет назад, и опубликовано прижизненно, либо посмертно, но с момента публикации также прошло более семидесяти лет. Оно может свободно использоваться любым лицом без чьего-либо согласия или разрешения и без выплаты авторского вознаграждения.